Крик ночной сакашильской птицы предназначался не мне. Мима умерла на рассвете яркого майскою дня. Перед последним вздохом губы ее зашевелились, она силилась приподнять тлену и сказать что-то важное. И затихла. Родное лицо стало спокойным, только у губ застыла скорбная складочка, собравшая все земные страдания.

Я куда-то шел, спешил, не сознавая еще стпашного удара, цепляяясь за забор, за которым одуряюще благоухала, искрилась в росе крупная живая сирень. А из открытых окон какого-то общежития подчеркивая неуместность свежести утра, падал в безлюдную рань улицы хрипловатый голос Высоцкого:

Затопи, затопи ты мне баньку по-белому,

Я от белого света отвык…

И звуки, и запахи, и горбатая улица слились в слепящую чёрно-белую перспективу уходящего в бесконечность небытия Вот и все ни разумом, ни физическим усилием, ни любовью изменить ничего нельзя, потому что небытие — это НАВСЕГДА…                       •

Родная моя! Ты любила меня, я знаю, как продолжение юного летчика, фотокарточка которою теперь со мной и с которым нам не довелось никогда увидеться. Ты не поверишь, но я и в самом деле помню, как беззвучно содрогались твои плечи и руки терзали маленький листок. Мне не хотелось, чтобы ты плакала, и я ненавидел этот листок не зная, что имя ему—похоронка!

Я помню, как выскальзывала ты под утро из постели, в которой оставалось твое тепло. Я любил смотреть, как ты раздуваешь огонь, как дрожащие язычки пламени выхватывают из темноты лицо и руки. Потрескивали дрова, кашлял дед, ворочались тетки и шептались дети — мир становился уютным, надежным и добрым, как твои руки, творящие тепло.

Милая мама! Я помню, как встретила ты меня с пирожками на перроне, голодного и несчастного, после провала на вступительных экзаменах, как разрыдался вдруг из-за этих пирожков, а ты ласково говорила, целуя, как маленького: «Ты стал почти такой же сильный и красивый, как отец. Жизнь, сыночек, только начинается, еще все сможешь и успеешь! Ты у меня должен быть счастливым. Это нам с папой помешала война, кому ж еще счастье?»

Я знаю, что недоедала ты, чтобы прислать мне в университет несколько тяжким трудом заработанных рублей. И помню еще, как привел к тебе целый туристский поход, а ты захлопотала и кормила всех, и глаза твои светились от того, что у сына столько друзей!

Ты плакала так же, беззвучно, когда мы с одноклассниками притащили однажды из леса порох и немецкие взрыватели; ты боялась, что я уточу в реке, а после — погибну в горах. Милая моя! Только ты и умела так любить — без корысти, отдавая всю себя и ничего не требуя взамен! Я даже написать тебе забывал и не хранил твои письма, где были лишь заботы по дому, виды на урожай да вечное беспокойство обо мне.

Такой цветущий май и чудовищная несправедливость! Я, мама, видел уже так много из того, что тебе не довелось. Сакашильская птица ошиблась, накричав не туда…

Утраты не забываются, но есть способы приглушить боль — расстоянием, временем и тяжелым трудом. Друзья устроили в стройотряд, и я оказался на Камчатке.

Это была мужская работа. Мы вставали в семь, проглатывали завтрак и шли принимать бетон. На обед и отдых отпускался час, еще полчаса — на ужин. Ночевать в соседнюю ремонтируемую школу возвращались ночью, в темноте ополаскивались ледяной водой и, наступая на хлюпающие в лужах доски, пробирались спать. Самым кошмарным была не работа, а эти ночи. В холодных грязных простынях застревали крошки бетона, волосы слипались от цемента. Ночами снилась мама: она умирала и что-то хотела сказать…

В тот раз Камчатка запомнилась плохо. Только утром, уже дома, перед глазами неожиданно возникали прекрасные видения Вилючинского над пепельно-серебристой Авачинскои бухтой, панорама Корякского вулкана и самой Авачи. Откуда они? Кажется, тогда были только туманы, холодная морось и лил дождь. Кладка, опалубка, бетон…

Никто никого не подгонял, никто не отлынивал. Отсутствовал только командир, которого звали «бугор». Он появлялся иногда на обедах, суетливо объяснял, что с кем-то договаривается, что-то выбивает: «Для вас же!» Его жена Марина, работавшая поваром, имела основания не верить этому, и почти все, с ее слов, знали, что «бугор проводит время у баб»…

Командир Эдик был мой однокурсник. Мы жили с ним в одном общежитии, а последний год — даже в одной комнате. Наступило время любви и женитьб: в комнате часто ночевали настоящие жены и «жены в проекте». Тогда Эдик и привел Марину — чернявую и знающую жизнь химицу. По утрам с Эдиковой кровати она по-свойски давала нам практические советы.

Кладка, опалубка, бетон… Через полтора месяца мы ходили, как тени, но оставалось немного. Из дома приходили хорошие вести: мои ребята закрыли вторые разряды в альплагере: уволили Рудого и заведующим кафедрой назначили Шунича. Кладка, бетон… Добавились перекрытия: рубероид, смола, еще рубероид… «Бугор» провел собрание, распределил долевое участие в заработках: «Повар кормила по три раза с одним выходным в неделю — ей оклад, как всем, мне — два».

Ясно помню последний день: делили деньги, их было много… На кровати рыдала Марина. От подушки, которую она обхватила руками, глухо и ватно исходила тоска: «Вас… кто-то ждет… Придут жены, с детьми…» Помочь было нельзя: Эдик отобрал у неё ЕЕ деньги. Бесстыдно торжествовала жадность. Я стал понимать, что деньги бывают жестокими.

Из проблем, обсуждавшихся в Азау, я отобрал самые понятные и закопался в литературу. Повозиться, действительно, стоило, но требовалась аппаратура и несколько сложных химических методик. На первых порах включились студенты-физики из альпинистов, которым горные задачи пришлись по душе: временами заглядывала и консультировала по своей части Галочка. Шунич не мешал, я однажды посоветовал искать «денежного заказчика, которому все это нужно».

Чтобы подогреть энтузиазм, Грович привез из МГУ профессора Соколова. У профессора были и свои идеи. которые он предложил совместно обдумать, но «свободных денег» не оказалось. Зато он знал крупного денежного владетеля на Дальнем Востоке.

Из Владивостока я вернулся удрученным: у дальневосточного руководителя тоже были идеи, но уж слишком далекие от наших. Но Шунич ободрил: «А что? Бери себе в помощники Шурика с Колен, эту чепуху они тебе в два счета сделают!» Шуничу можно верить, все-таки электронщик первоклассный, и я сдался.

Первый прибор, который мы спаяли за два месяца в пожарном порядке, действительно оказался чепухой. Сейчас я поражаюсь, с какой безответственностью мы взялись за это дело. Самое удивительное, что оно в конце концов получилось! Так бывает: робкий долго взвешивает «за» и «против», старательно щупает дно, опасаясь подводных камней, а приходит веселый, наглый в счастливом неведении новичок и проплывает над этими камнями первым к финишу, не подозревая об их существовании! Не бояться и не робеть перед неизвестностью — это из веремеевских заповедей. Впрочем, успехи пришли потом…

В первую дальневосточную экспедицию собирались основательно. Взяли даже походную электростанцию: работать можно будет даже и в глухой тайге! Провожая, Шунич удовлетворенно потирал руки.

—Ну, началось! Так далеко еще не заносило!

Во Владивостоке нас никто не ждал — была суббот. Удалось только узнать, что работать предстоит на Сихотэ-Алине: «Туда и обращайтесь!» Пристроив спутников в гостиницу, а экспедиционный груз в аэропорту, я вылетел в Кавалерово.

Сихотэ-Алиньским стационаром командовал Аркадий Саенко — маленький энергичный человек «без комплексов», с которым мы сразу сошлись на «ты». На сезон у Саенко планы были большими. Казалось, он хотел перемерить все: две сотни сотрудников и студентов без устали определяли температуры, влажность, расход воды в ручьях, делали химические анализы, пилили деревья, считали и взвешивали листья, а по ночам на освещаемых мощными лампами простынях ловили бабочек.

— За 60 тысяч, которые вам заплатили, я мог бы купить тридцать тысяч лопат, — сказал он мне при первой встрече. — Но раз приехали, придется обращать ваш труд во благо!

За нашим экспедиционным грузом отправили машину. Она вернулась через четыре дня. Из пространства между тентом и ящиками извлекли троих романтиков, пожелавших осмотреть тайгу в автомобильном варианте. Из них долго выбивали пыль.

— Барахла у вас порядочно! — прокомментировал Саенко разгрузку.— А зачем женщину привезли? Баб и у нас полно!

— Мы со всем своим, — нашелся я.

Нас разместили в избе над чистым горным ручьем, пересекавшим поселок. Теперь там круглосуточно толпились «зрители и болельщики», колечками струились голубоватые дымки паяльников. Идею своего шефа, которую мы воплотили в «металл», Саенко разнес в пух и прах. Начали монтировать новое «железо», и я уехал во Владивосток встречать Шунича.

В этой экспедиции мы с Шуничем крепко подружились. В тот год в Кавалерово съехались не только дальневосточные специалисты, но и москвичи и прибалты. Проходили совещания и даже научные семинары. Это помогло конкретизировать работу и придать ей практический смысл.

У нас в избе царила вполне рабочая обстановка полевой лаборатории, если не считать, что Шурик так и не перестроился на дальневосточное время: он засиживался за приборами по ночам, днем отсыпаясь в палатке, температура в которой поднималась до семидесяти градусов.

Вообще жара стояла необыкновенная. И влажность! Вывешенные на солнцепеке постирушки не сохли по три дня. Вернувшись во Владивосток, пошли на прием к Заказчику. Он сидел в окружении трех жужжащих вентиляторов. В беседе Шунич выразил мнение, что аппаратуру для местных условий нужно разрабатывать в тропическом исполнении. Действительно, на Сихотэ-Алине микросхемы у нас вылетали постоянно.

— А разве здесь тропики? — удивился Заказчик и настоятельно порекомендовал съездить еще в институт вулканологии, где под его всеобщим руководством тоже накопились проблемы для таких «славных ребят-умельцев».

На Камчатку мы отправились морем, в Петропавловск прибыли в пятницу. Пока нас разместили в гостинице, рабочий день закончился. Впереди два бездельных выходных и и одного знакомого на всем полуострове!

Со сложным чувством я смотрел на знакомый и незнакомый Петропавловск: еще были живы прошлогодние воспоминания — кладка, опалубка, бетон… Наши стройки обжиты, в них сновали деловые конторские люди.

— Вот что, Шунич, — сказал я, — все равно делать нечего, сходим на Авачу!

— Более дурацкой идеи в голову твою не пришло?

А я ломал голову, как добраться к этой видной отовсюду вершине, и … придумал обратиться в справочное бюро. Девушка в окошке не знала ничего: «Сейчас придет мой жених и все объяснит». Жених появился скоро и сразу приступил к жениховским обязанностям. Взглянув без интереса на вулкан, он посоветовал:

— Дай пятерку таксисту — отвезет, куда надо.

Таксист тоже не ведал, как проехать на «эту гору». Он, правда, пытался выяснить это у коллег, но те только выразительно делали известный жест у виска. Пришлось взять инициативу на себя:

— Поехали по елизовскому шоссе. По-моему, я там видел асфальтированный съезд вправо.

Асфальт кончился через сто метров, за ним начался кедрач… Но мы уже познакомились и оказались с водителем почти земляками.

— Земляков отвезу хоть на край света!

Еще со школьных времен я был уверен, что мы и так на этом самом краю. Автомобильная часть восхождения завершилась в полночь: мы стояли на коленях, умоляя не гробить машину и бросить нас в диком лесу.

Ночь была прекрасная, свежая, не беспокоила даже мошка. Потягиваясь в спальнике, я сладко произнес:

— Видишь, Шунич, как хорошо! А ты хотел ночевать в гостинице.

Шунич буркнул:

— Лучше, чем в гостинице, не бывает.

Проснувшись, обнаружили, что находимся в совершенно непроходимом лесу. Вокруг росли высоченные тонюсенькие деревца. Влезть на них, чтобы осмотреться, — об этом нечего было даже и мечтать. Пришлось идти наугад, прорубая дорогу ногами. Через три часа мокрые от холодной росы мы стояли на крутом обрыве.

— Спускай меня, это по твоей части, — скомандовал Шунич.

Я вытащил репшнур и стал делать, что сказали. В верховьях ручья появились снежники — мы были на правильном пути! Дальше начинался крутой подъем по осыпям и лавам. Шунич садился отдыхать каждые пять минут, проклинал «грязную гору» и жаловался, что я тащу его в жерло вулкана.

Несмотря на физическое перенапряжение, он всегда с нежностью вспоминал это восхождение, а в квартире вывесил сделанные на маршруте фотографии, с гордостью показывая их гостям:

—Это я на фоне вулкана! Как, Алексеи, его зовут?

За два дня в Институте вулканологии мы обсудили поручение Заказчика и вылетели домой: начинался учебный год, а с ним нелегкие паши педагогические нагрузки. Шурик с Колей остались в Приморье на испытания созданного на месте варианта, и от них поступали телеграммы: «Успех предположителен».

Теперь в нашем проблемном портфеле не было недостатка в дальневосточных заказах, а оставались главные — ледниковые…

Я предложил организовать на кафедре специальную студенческую научно-исследовательскую лабораторию. Ее главными стали студенты третьего курса Витя Меньшиков и Володя Сорокин. За ними потянулись первокурсники. На первых порах всем им не хватало знаний, но повозиться с «зелененькими» захотели почти все кафедральные преподаватели. Не считаясь со временем, сам Шунич проводил занятия по цифровой электронике, а на СНИЛовском семинаре всерьез обсуждались проблемные обзорные доклады младшекурсников. В СНИЛ всегда толпилась молодежь — там засиживались допоздна. Скоро потребовались образцы для проверки разработанных методов.

В мае состоялась экспедиция в Приэльбрусье с участием студентов. За несколько лет у них были десятки экспедиций, но эта прошла на одном дыхании. Как это ни удивительно, ее успеху содействовала неблагожелательная позиция начальника станции «Азау». Начальник за год успел смениться. Юрий Арутюнов был гляциологом, возможно, не слишком крупным ученым, но толковым администратором и к тому же известным альпинистом. Через два года при трагическом стечении обстоятельств он скончался на склонах пика Коммунизма. Я не изменяю его настоящее имя, потому что человек это был прекрасный и стыдиться ему своего имени перед живыми не за что. Еще будет случай о нем рассказать, а тогда наши отношения не сложились. Очевидно, желающих пожить под благовидным предлогом на станции, в известнейшем горнолыжном и альпинистском районе Кавказа, было больше, чем достаточно, и, несмотря на рекомендации из МГУ, Арутюнов встретил нас неприветливо. Мы решили не обременять себя и все десять дней отбирали пробы на склонах Эльбруса в Шхельдинском ущелье и в верховьях ущелья Адыл-су. На участие гляциологов мы не рассчитывали и предусмотрительно сделали прибор для контроля слоев фирна и льда по плотности. Потом этот прибор, прпдуманнь^ не от хорошей жизни, начал самостоятельное существование и стал одним из важных «отходов» нашей деятельности. А пока пришлось таскать на заболоченные высоты его прообраз и десятки полиэтиленовых канистр. Все были альпинисты, все любили горы, были молоды и делали дело, непривычное для лабораторных кабинетных физиков. Это придавало экспедиции особый колорит!

В последний, прощальный рабочий день усталые, сгоревшие на солнце, мы спускались в цирк ледника Джан-Куат. Глубокий весенний снег раскис, мы проваливались по горло: ноги, попадая в талую воду, сразу вмерзали, так что выбраться можно было, лишь раскопав вокруг большую яму. До морены оставалось всего 300 метров, но этот путь ползком, подкладывая под себя лыжные палки, выкапывая друг друга, мы преодолевали три часа! Зато потом, сбросив с себя мокрую одежду и согреваясь чаем, пели песни — ай-яй-яй, как пел и играл на гитаре Володя Сорокин! — строили планы и клялись в верности и любви! Кто тогда знал, что верность нужно еще проверить временем?

С Дальним Востоком отношения развивались вглубь и вширь. О «ненормальных» физиках узнали: на кафедру зачастили гости, посыпались письма. Теперь у нас был большой коллектив. Вероятно, и ему не все оказалось бы по плечу, но помогали альпинистские связи. Альпинисты встречаются во всех организациях, а люди это инициативные и надежные. Как белка в колесе, крутился Грович: он вводил в широчайший круг своих знакомств, привлекал «на всякий случай» любого, кто полезен сейчас или может оказаться необходимым в дальнейшем.

Университетское руководство с подозрением посматривало на «возню» на ядерной физике — зачем равнине дальневосточные, а тем более, высокогорные проблемы? Но тут все было продумано: письма подписывали академики. Так, мол, и так — наука не бывает региональной!

Подходящая конструкция вырисовывалась, требования к ней предъявлялись невероятные. Стандартные датчики не годились, их чувствительности не хватало, а весил каждый на порядок больше, чем все, что требовалось целиком в оконечности. Датчики стали разрабатывать сами. Искали легкие некоррозирующие сплавы, стойкие покрытия. Среди непростых физических, механических и электронных проблем неожиданно возникла и «тряпичная» — понадобился рюкзак!

После безуспешных поездок по фабрикам и ателье мы сидели на скамеечке и обдумывали ситуацию. Напротив бесстыдно выставил роскошные витрины Дом моделей. Я выбросил окурок и сказал Шурику:

— Пошли туда.

Директор спросил, из скольких тысяч штук может состоять заказ и, сославшись на план, потерял к нам интерес. Но полоса везения продолжалась: разговор подслушал главный художественный конструктор. Он догнал в коридоре:

— Интересные вы ребята! Ну, рассказывайте, что надо.

Он действительно сшил нам несколько моделей, последнюю из которых можно было выставлять даже на международной выставке.

Следующей весной на Кавказе мы испытывали макет конструкции. Теперь в «Азау» Юрий Арутюнов сам принимал в нас участие, а на выходы сопровождал Марк Догеров — скромный, работящий, двужильный, к тому же прекрасный специалист.

Я развешивал на балконе промокшее снаряжение. Снизу приветствовал профессор Георгий Казимирович Тушинский — целая эпоха в советском и мировом лавиноведении:

— Сверху спустились, с ледника? Ну-ну, чем выше вверх, тем меньше низости! Так ждем вечерком посовещаться!

В Азау было принято решение о серьезной совместной экспедиции на Памир.

Целей у памирской экспедиции было много: туда собирались аспиранты, директора институтов, студенты, спортсмены и простые отдыхающие. Впрочем, «простыми» их можно назвать с натяжкой: в компанию все-таки мог попасть не всякий.

Организацию громоздкого мероприятия взял на себя Виктор Терехов. Он появился на 17 этаже МГУ стремительный весь — полтора метра ростом вместе со шляпой, сделал комплимент и, не теряя времени, достал из видавшего виды портфеля карту:

— Извините, немецкая. Нашу не захватил!

Ничего, названия ледников и вершин перевода не требуют. А Терехов уже терзал телефон, звонил одному, другому, в промежутках нахваливая наши дела, потом вдруг сказал, что должен показать меня в Гидромете «самому», и так же стремительно исчез.

«Самого» на месте не оказалось, Терехов организовал кофе, а сам по-свойски устроился в приемной и уже кричал в один из девяти телефонов. На другом конце кто-то терпеливо выслушивал его сегодняшнее расписание: после визита к маршалу нужно показать памирские слайды приезжему из… (это мне), потом забежать в Госкомитет, а оттуда к академику такому-то…

В Душанбе мы летели спецрейсом из Клина. Было холодно и лил дождь, под крылом АН-12 прятались участники экспедиции. Среди них мне показали ректора МГУ Рема Викторовича Хохлова. Его сопровождал Богатов. Их восемнадцатилетние сыновья держались рядом. Вылет задерживался из-за каких-то неувязок. Махая портфелем, появлялся и исчезал Терехов.

Вылетели ночью. В огромном салоне вперемешку спали «великие» и «не очень», лежало снаряжение, научная аппаратура и другой экспедиционный груз. Два или три раза садились на аэродромах но отходить от самолета не разрешалось.

Кажется, пролетали Кавказ. Я проснулся от того, что рядом метался Юра:

— Сердце… Болит…

— Потерпи. Наверное, уже скоро.

Открыли люк, и палящей жарой дохнула Фергана. Подъезжали машины, мелькали тюбетейки, метался все с тем же портфелем Терехов. Просто удивительно, сколько энергии помещалось в этом малюсеньком человеке! Кто-то неодобрительно фыркнул:

— Зря пар выходит!

Подошли летчики:

— Здоровые вы ребята — альпинисты! Ночью из-за непогоды над Эльбрусом пришлось подняться на шесть с половиной тысяч, а машина не герметизирована. Глянули в салон — хоть бы что, дрыхнут!..

Нас разместили на ферганской базе альплагеря «Варзоб», и Терехов бросился организовывать обед для Хохлова и Богатова. Мы тоже не ели от самой Москвы ч отправились в ближайший ресторан. Нас накормили тихо и бесшумно, официант получил расчет, а за соседним столиком покорно сидели голодные и дисциплинированные академики. Перед ними лежали чистые салфетки, в зале шумел и что-то организовывал Терехов…

Я прошу простить меня за эти детали. Я вообще хочу подробнее рассказать об этой экспедиции не только потому, что по составу она была необычной. Мне кажется, что без деталей невозможно понять трагические события, до которых оставался всего год, ровно год… В следующем, семьдесят седьмом, наука потеряла человека, перед которым не нужно приводить титулы, достаточно назвать имя – Хохлова.

Итак, мы прилетели в Душанбе. Над городом стоял «афганец» — песчаная завеса, сквозь которую, как при затмении, тускло просвечивало солнце. Из-за афганца план воздушного пути в Джиргиталь пришлось отменить. Пока Терехов ездил на правительственные дачи, в ЦК и Совмин республики, мы закупали продукты. Помогал Володя Мешков — хозяин пика Коммунизма (он начальствовал тогда в Высокогорной медико-биологической экспедиции на леднике Фортамбек).

Наконец, с музыкой и фанфарами появился Терехов: по горной дороге автомобильная кавалькада растянулась на полкилометра! Впереди ехала милицейская машина с «мигалкой»…

Лагерь разбросал свои пожитки прямо на краю грунтового джиргитальского аэродрома. Вторые сутки не было вертолетов, и Эдик Мысловский (через шесть лет ему вручат орден Ленина за восхождение на Эверест) уже набирал компанию для перевального похода — отличная, мол, акклиматизация! Как вдруг они залетали один за другим.

Внизу все было по-памирски гигантским — реки, ледники и вершины. Иллюминатор перекрыл массив семитысячника Корженевы; вдали, незыблемо установленная на пьедестале Памирского фирнового плато, показалась грандиозная заледеневшая палатка пика Коммунизма. Плавно огибая белоснежные гиганты, вился заглаженной грязноватой дорогой ледник Фортамбек. Между ним и пустынными рыжими осыпями бокового хребта уютно зазеленело пятнышко — травянистый оазис поляны Сулоева.

Быстро разгрузиться: вертолет лишь присел, создавая винтом ураганный ветер, ему — в следующий рейс! Великолепно, и как хорошо дышится! Ледник Трамплинный, двухкилометровая стена, обрывающаяся с плато, дальше — цепочка серых палаток «мешковцев» медико-биологичской экспедиции над озерком, в котором отражались облака и невероятной красоты алмазный пик Москва!

Первое дело — оглядеться, взбежать на морену! Побежали, пошли… выдохлись: все-таки четыре тысячи метров над уровнем моря.

Лагерь обстраивался, прилетали все новые и новые «звезды» — академики, членкоры, просто профессора. Сюда-туда летал Терехов: в прошлый раз он забыл портфель, теперь — шляпу… Прибыли и остальные ребята из нашей части экспедиции, Марк Догеров. Мы приступили к работе. В перерывах складывали каменные склепы для овощей, оборудовали кухню, обеденный стол, над которым укрепили ярко-оранжевый полиэтиленовый тент. В бытовых делах постоянно были заняты Хохлов с сыном. Когда очередная работы была выполнена, Хохловы придумывали новую. В крайнем случае Рем Викторович брал нож и помогал дежурному готовить обед.

Яблоко от яблони — младший Хохлов ни единым жестом не подчеркивал звучания своего имени, зато юный Богатов… Нет, он, конечно, тоже бросался на подвиги в присутствии родителей, но когда их поблизости не было, колосья славы знаменитого папы пожинал снопами.

Рем Хохлов неспешно ходил по лагерю, беседовал с интересом осматривал приборы. Потом я узнал, что к Памиру он готовился основательно: с весны в его кабинете в главном корпусе на Ленинских горах появились книги по специальностям, в которых он как физик не чувствовал себя профессионалом. В экспедиции каждый делал свою конкретную работу; Хохлову виделись подспутниковые полигоны, где эти работы составляли главное. По-видимому, он обдумывал детали грандиозного плана, а для начала… Для начала нужно готовиться к первой советской научно-спортивной экспедиции в Гималаи! Раз возникнув, эта идея все чаще стала обсуждаться в «кают-компании» —за кухонным столом, особенно вечерами, когда зажигались звезды и люди в пуховиках теснее прижимались друг к другу. Заговорили о сроке — 1978 год: еще нужно было конкретизировать исследования, сделать тренировочные восхождения на Памире и в приближенных условиях, скажем, на шеститысячник Мак-Кинли на Аляске…

Сколько раз гималайская сборная была близка к цели! Совместно с китайскими альпинистами на Эверест собирались еще в пятидесятых: в Тибет тогда даже выезжали советские представители, исследовали пути подъема через ледник Ронгбук! Позже мешали кашмирские события, забастовки шерпов на маршруте. Или не было валюты, а когда ее поступление обеспечила система международных альпийских лагерей, на Эвересте уже побывали женщины. В спорткомитете выразились ясно: «Зачем, если туда ходят даже домохозяйки?»

Но то был спорт. Рем Викторович предлагал научную экспедицию в неизученное высокогорье, в которой спортивная часть — безусловная необходимость, но не главная задача. Все понимали, что его авторитет мог, наконец, оказаться решающим в осуществлении мечты, с которой за двадцать лет состарились поколения восходителей!

Что ж Богатов? Его, похоже, на поляне Сулоева интересовал только сам Хохлов: от Терехова он требовал обеспечения единственно его личности. Рема Викторовича это коробило — он не любил потрясать титулами в горах. С остальными Богатов был подчеркнуто вежлив, но в его лице и голосе что-то отчуждало.

С начала июля на поляну Сулоева снова зачастил вертолёт — прибывали участники Международного альпийского лагеря. Пространство между ними и «мешковцами» украсилось яркими жёлто-зелеными палатками, расцветилось пуховками. На поляне стало оживлённо, слышались голоса всех континентов.

Приближалось время подниматься наверх. Мы заканчивали подготовку аппаратуры, то и дело бегали к «мешковцам» за тем, за другим, на ходу перекидывались фразами с иностранцами. Для акклиматизации сходили с ночевкой на Белый Камень — небольшую ближайшую вершинку. Небольшая… Ее высота — 5200 метров, на Кавказе таких вершин — раз, два и обчелся! С Белого Камня открылась грандиозная панорама хребта Петра Первого — пламенеющие вечерние краски Рериха! Красота красотой, но Володичев успел сделать измерения космического фона, а многие по очереди помогали Догерову вырыть шурф, в котором Марк с интересом рассматривал корочки льда. Ночевали тут же, рядом с вершинной частью из ракушечника. Сохранилась же такая сверхнепрочная порода, и откуда она взялась на пятикилометровой высоте?

Среди ярких и именитых фигура Хохлова на поляне Сулоева была, безусловно, главной. 15 июля ему исполнилось пятьдесят! Сознаемся, что немногие из нас решились бы в юбилейный день находиться не среди почитателей в банкетном зале, а вот здесь — в нерукотворном хаосе вздыбленной природы!

С утра «мешковская» радиостанция принимала официальные, частные и правительственные поздравления, а вертолет доставлял снизу важных гостей. Суета вокруг юбиляру не нравилась. Он смирился, правда, с неизбежностью символического торжества, но чувствовал себя не в своей тарелке. Окружающие постарались создать непринужденную обстановку: нарисовали газету с хохмами, украсили линейку, а кинооператор Саша Бакланов из ящичных дощечек соорудил указатель расстояний до всех известных ему населенных пунктов (он даже упросил вертолетчиков, чтобы захватили снизу ненужные ящики!). Целых три часа Саша приставал ко всем, уточняя эти расстояния, и успел еще сплести венок из эдельвейсов — кажется, самый дорогой для Хохлова подарок.

В полдень состоялось построение, на флагштоке подняли вкладыш от спальника с гуашевым портретом юбиляра, зачитали приветствия и тесно уселись за стол под тентом. Гости навезли с собой множество бутылок. Все это были баснословно дорогие коньяки, которые Рем Викторович решительно потребовал убрать. Тост был единственным, и сказал его сам Хохлов:

— Я понимаю, друзья, что вы хотите сказать мне приятные, хорошие слова. Наверное, даже готовились. Я их услышал. А уж если так положено, то выпьем один раз, но не за меня, а за эти горы, которые, в отличие от нас, значительны и прекрасны вечно!

 

Назавтра, в четыре утра, мы покинули лагерь пересекли ледник и вышли на ребро Буревестника, ведущее на Памирское фирновое плато. Шли медленно, нагруженные сверх обычного гляциологическим оборудованием и аппаратурой. Ночевали на Верблюде – снежной площадке примерно посередине маршрута. Дальше начинались крутые скальные и ледовые участки. Только к вечеру следующего дня достигли западного края плато— пика Парашютистов. Здесь почти шесть тысяч метров высоты!

С плато — этого чердака Памира, уходящего до подножия высшей точки Советского Союза, открылась грандиозная панорама — склоны пика Ленинград рядом, сзади красавица Москва — тоже без пяти минут семитысячник настоящий — пик Евгении Корженевской!

Догеров с Володей Сорокиным принялись бурить лед, потом мы вместе рыли шурфы и отбирали пробы, зависнув на веревках в бездонной трещине. Нурис с ребятами из «Азау» считали лавины; с ледника Трамплинного они шли каждые полчаса и получили название дежурных. Временами в двухкилометровую пропасть Фортамбека оглушительно обрывались кромки ледового потока, не уместившегося на плато. Влодичев измерял космический фон. Формально Влодичев числился начальником экспедиции МГУ. но был замкнутым, безынициативным. Его начальства никто не замечал, все подчинялись Богатову.

Хохлов на высоте чувствовал себя неважно. В застегнутом от ветра палатке с ним находились Богатов и профессор Широков. Иногда туда заглядывал Леша — жизнелюбивый, могучего сложения альпинист, в Москве — хирург, исполнявший обязанности экспедиционного врача.

Посовещавшись, боссы решили, что для акклиматизации двух суток наверху достаточно. Мы спустились в лагерь, оставив еще на неделю Марка Догерова с Сорокиным. Скоро, закончив работу,  спустились и они, обезвоженные высотой и обгоревшие до волдырей, научная часть программы оказалась выполненной, и большинство участников экспедиции покинули поляну Сулоева. Улетели мои ребята: Коля. Юра, Володя Сорокин, Саша Бакланов… Остались спортсмены, считавшие глупым не воспользоваться случаем для восхождения. Они были поделены на две группы. Богатев возглавил восхождение на Корженевскую.

Собрались быстро. Врач Международного альпинистского лагеря «Памир-76» Свет Петрович осмотрел и дал дооро. В путь.

На ледник Москвина нас перебросили вертолетом. Отсюда начинался утомительный подъем по осыпям. Первую ночевку на отметке 5800 разделили с югославскими альпинистами. Югославы, однако своих сил не рассчитали, и на следующее утро начали спуск. Вторую организовали на 6200 метров. Здесь по ночам уже держались тридцатиградусные морозы! В палатке шестерым тесно, зато теплее. С краю — я, рядом Широков, с которым мы ведем беседы по специальности (он тоже ядерщик), дальше мастер международного класса, еще Влодичев. а с другого края — два «снежных барса». Такая разнородная компания… По связи передали, что у нас все в порядке, и прослушали разговор с пиком Коммунизма. Там разыгралась трагедия: с предвершинного гребня сорвался и улетел на ледник Сталина участник австрийской команды. Группа деморализована и спускается вниз. Развернуты спасательные работы, на плато поднимается команда Мешкова и международники.

А нас накрыла непогода. Идем в тумане. Очередной, вынужденный бивак пришлось устроить на высоте 6800. Снова связь. В эфире услышали голос Богатова; наши прекратили восхождение и подключились к транспортировке пострадавших. Широков сказал:

— Эх. опять не повезло Рему с Коммунизмом!

—А он и раньше пробовал?

— Вторая попытка. Пойдет и еще: бог троицу любит.

В сплошном молоке мы месили крутой сыпучий снег. До вершины оставалось сто метров, как вдруг сверху угрожающе зашуршало:

— Держаться!

Лавина сбросила нас недалеко, но рисковать «барсы» больше не хотели. Как назло на другое утро прояснилось и установилась погода. Перед нами сверкал ледяной кристалл пика Коммунизма, контрастный в иссиня-черном, космическом небе. Я складывал негнущуюся от мороза палатку. В долине под нами мухой жужжал вертолет. На гигантских плоскостях горных склонов его не было видно…

На морене совсем тепло. Я выташил спальник, расстелил прямо на выровненной от камней площадке и с наслаждением вслушался в ночной гул Памира. Из палатки вылез Влодичев. потоптался и бросил свой спальник рядом Мы тихо переговаривались о чем-то земном и хорошем, глядя прямо в разверзшуюся звездную бездну.

Все же это превосходно, когда специальность и хобби находят друг друга’ Как близость по любви. Если бы не тот разговор в «Азау». жизнь оказалась бы раздвоенной — лаборатория, а горы в отпуске. Верно, конечно, что природу можно изучать и в лаборатории, только здесь она ближе — ледяная, вздыбленная, таежная, морская… Такая древняя и привычная поверхность, которую понимать только начинвют! И на этой поверхности натоптано множество путей и дорожек – значит, неизбежны любопытные, обогащающие встречи…

От ледника Москвина до поляны Сулоева всего два часа ходу, но должны были прилетать вертолеты  В первый    из них с «международниками» успел вскочить Широков. Ровно через два года тот же вертолет поднимал отсюда, с Москвина, его тело: сердце Юрия Михайловича остановилось внезапно.

Посреди лагеря сидел по-детски расстроенный Хохлов. Любимая гора снова не покорилась. Она не покорилась ему и в следующем году.  Третий раз оказался последним — гора победила!

Эвакуацией экспедиции руководил Эдик Мысловский. Непрерывно летали вертолеты. Мы едва успевали загружать их ящиками, тюками, газовыми баллонами. Бивак опустел, на его месте остались пока две палатки, кухонный стол с тентом и баклановский указатель. С очередным рейсом из Джиргиталя Эдику доставили так не пригодившуюся медицине карманную фляжку спирта. Врач Лёша развел его водой до крепости ситро (чтобы хватило на всех!), разлил в бутылки оставшиеся от гостей хохловского юбилея, и в каждую набросал эдельвейсов.

Пели песни. У прощального костра собрались все, кто еще оставался на поляне: «мешковцы», «международники», последняя, поспевшая к шапочному разбору «экзотика» — седой математик- с двумя молоденькими спутницами. Тренер «Памира-76» Анатолий Георгиевич Овчинников от «эдельвейсовки» вначале энергично отказывался, но сдался:

— Разве что за зарядку…

Тут же скомплектовали команду добровольцев для последней сулоевской зарядки. Но она не получилась. С раскладушки, на которой я дрожал от утреннего августовского холода, было видно, как кто-то попытался бежать, но за камнями бег переходил на шаг и там по-простому делали «маленькое дело» — кончился спортавныи сезон.

В университете произошла реорганизация. Прежде формальности с хозяйственными договорами выполнял один Василь-Василич — отставник, которого мы все любили за четкость и и порядок. Но объём договоров увеличился. Василь-Василича уволили и его функции поручили научно-исследовательскому сектору — НИС. Штат НИСа, чтобы не мелочиться, определили в 80 человек. На такое же  число уменьшилось число сотрудников, непосредственно выполнявших договора. У меня меня отобрали 4 ставки. Упорядочение началось с делопроизводства: НИС разрабатывал бланки отчетности, требовал акты и справки. Нам пришлось выделить двоих, чтобы они реагировали на повалившие сверху бумаги. Руководители договоров с тоской вспоминали Василь-Василичевы былые времена.

Не знаю, как бы мы преодолели бюрократические рогатки, если бы не Шунич. От него никто не уходил с нерешенным вопросом. Шунич никогда не оставлял дел для «додумывания», а все решал прямо в кабинете, используя, если надо, телефон.

У нас появилось несколько аспирантов, первая волна СНИЛовцев окончила университет и пополнила коллектив. Сорокин всем нравился аккуратностью, зато за Витю Меньшикова пришлось побороться: учился он средне, а Шуничу не показался его внешний вид:

— 11 зачем тебе этот грязный тип?

Но я знал за Меньшиковым качество, которого не было у других: он имел какую-то практическую смекалистость, которой всегда не хватало, чтобы сделанное окончательно заработало.

Удачным было и еще одно кадровое приобретение. На кафедре давно и тихо работал Валера Хладов. Его дипломная работа у Кошина оказалась великолепной. Если честно, она даже тянула на диссертацию. После увольнения Кошина Валеру не трогали, он копался в одиночку, продолжая совершенствовать свое детище. Но время ушло, такие приборы стали производить за рубежом, к нам они поступали уже за валюту. Я ходил сужающимися кругами, советовал кончать и не терять зря времени. Но он просил обождать еще чуть-чуть, до последней доводки. «Чуть-чуть» затянулось на год, но, наконец, Хладов сдался сам.

В работу он включился горячо, сразу «пошли» датчики, где требовалось хорошее знание физики процессов. Точной механикой попрежнему заведовал Юра Голубков. По электронике у Шурика с Колеи стажировались младшие сотрудники и студенты. Сложилась глубоко эшелонированная команда.

В ноябре меня вызвали в Москву: в Доме ученых собрались все, имеющие отношение к предстоящей гималайской экспедиции. Пришли «памир-цы». вспоминали Фортамбек. Саша Бакланов показал отснятый там кинофильм. Почему-то изображение шло быстрее фонограммы, и когда погасли заключительные кадры с эдельвейсами и включили свет, внезапно раздалась песня. Уже расселся президиум, приготовился выступать Е.Н.Тамм, на сцене заметались, пытаясь отключить звук, но в зале пели уже все:

Ты идёшь по кромке ледника,

Взгляд не отрывая от вершины…

 

У Хохлова заседало партбюро, и в Доме ученых его не было Он приехал позже на квартиру Широкова, где собралась наша экспедиция. Здесь же оказался Терехов. Он много пил за дружбу, дарил фотографин, снятые с вертолета, и выражал уверенность, что присутствующие встретятся на Эвересте. Это напоминало пьяную агонию, тревожило. Остальные пили мало, особенно Андрюша Михайлов, которому предстояло отвезти нас к поезду.

С Хохловым мы разговаривали о будущем, в котором Гималаи планировались лишь как начальный эпизод. Рем Викторович стал вице-президентом, и ходили упорные слухи, что скоро он возглавит Академию.

На кавалеровском полигоне с нашим «железом» столько информации, что не знали, куда ее девать. Саенко писал, что в сильный тайфун система сорвалась и «ляснулась о мать-сыру землю, но подошличирикает…» Юрий Петрович, с которым мы близко сошлись во Владивостоке, тоже писал хорошие обстоятельные письма о дальневосточных и семейных новостях, о погоде…

Теперь часто приходилось ездить в Москву, где мы с Догеровым обивали пороги «нужных» организаций, а Грович предлагал новые и новые знакомства. Грович уже успел съездить в Америку по обмену альпинистами, собирался в Италию. У него вообще было много планов, которые накладывались и мешали друг другу.

Из газет и радио мы следили за восхождением на Мак-Кинли. Экспедицией на Аляске руководил Эдик Мысловскни. Гималайский план осуществлялся. Вообще все шло превосходно — я еще не знал, что уже вступил на извилистый путь. который неизбежно приводил на Дальний Восток…

Скачать всю книгу в формате pdf (0,98 Мб)