15 декабря, воскресенье. В три часа пополудни судно вошло в глубоководную бухту Фагалоа. Вокруг крутые, заросшие до макушек горы, кое-где — скалистые обрывы. Немного напоминает узкость у Тырныауза в Баксанском ущелье Кавказа, только здесь склоны зеленого цвета а на месте каменистых осыпей ложа долины — темная мор екая гладь. По берегам бухты Фагаола разбросаны семь деревень, объединенных в округ.

К самому берегу бот подойти не смог – мелко, в ход пошла мыльница. Пока Производились эти маневры, у детей терпение лопнуло, и те, кто постарше, подобрав лава-лава, вошли стали   буксировать   пластмассовую   плоскодонку. Взрослых среди встречающих почти нет — все на воскресной мессе. Здесь недалеко церковь, откуда слышно божественное пение. Толя Степаненко махнул рукой: «Пластинка! Он, конечно, знаток, но проверить не мешает: мы с Олей сунули носы в распахнутую дверь. Никакая не пластинка — поют «живьем»!

Конфеты дети расхватали на первой минуте высадки, а перед фотокамерами вообще свалка. Попробуй снять одного! Едва прицелишься объективом, как их уже в кадре двадцать, и все лезут прямо на аппарат. Маленький пацанчик отобрал мой кейс, но его оттерли, и из задних рядов поднял он чемоданчик — тут, мол, я, фотографируйте! Но вот кейс перехватил другой, а потом — лишь бы услужить! — и фотокамеру. И хорошо — сэкономится пленка!

Теперь мы, как на карнавале: крохи трех-пяти лет хлопают в ладошки и поют красивыми тоненькими голосами без единой фальшивой ноты. Наверное, музыкальность у полинезийцев в их генетическом коде, где закодированы также улыбки, золото кожи и прекрасное физическое сложение. Как зовут? — Джон, Льюис… У всех из нас появился личный друг и носильщик вещей.

Из церкви вышли девушки, наряженные по фасонам прошлого века, в чепцах и шляпках с цветами. Но это только для мессы: удобнее лава-лава в тропиках ничего не придумаешь. Кусок материи вокруг бедер — и все! Ярко-красная ткань с крупными белыми цветами прекрасно гармонирует со смуглостью кожи. Торс обнажен, и единственное украшение — ожерелье из мелких семян или ракушек. Молодые мужчины на Самоа татуируют всю нижнюю часть тела. Татуировка не повторяется, она — произведение искусства. Правда сейчас этот обычай используется все реже.

Самоанский дом фале открыт со всех сторон — смотри! Вместо стен— столбы, на которых держится крыша из крупных листьев. Чем больше столбов, тем респектабельнее семья. Третий помощник капитана, оказывается, лучше всех изучил аборигенные порядки: разулся, вошел и уселся на циновку, скрестив ноги под собой. Вытянуть ноги — высшее неуважение к хозяевам. Теперь можно начинать беседу. Нам сразу подали бананы, хотя Молин и шепнул:

— Наверное, недозрелые…

Интересно, почем бы они у нас продавались, если кормовые, которые иногда выбрасываются в магазинах, идут по два рубля? В бананах-то мы разбираемся, а вот плоды хлебного дерева пробуем впервые. По вкусу они напоминают печеную в золе картошку возле корочки, а ваутри немного клейкие. В общем, без этого фрукта мы можем обойтись, хотя здесь он нужен: в Фагалоа, кажется, нет хлебозаводов.

Принесли каву. Не забыть: каву, предварительно не выплеснув несколько капель на циновку, пить нельзя! Пищу следует брать руками (вилок все равно нет!), а на обедающего матаи смотреть неприлично. Кто в этом фале матаи? Еще перепутаешь — глаз не наметанный на местных вождей, одни теоретические предположения! Я толкнул Мо-лина, чтоб не пялил глаза на хозяйских дочек, а рассматривал неодушевленные предметы. Смотреть вообще-то нечего: две кровати, каждая по ширине человек на пять, в углу чемоданы и корзины с остальным имуществом. Когда мы только появились, к корзинам бросились девушки, покопались там, тихонько переговариваясь, и, натянув подобающие случаю кофты, вернулись к гостям в полном параде.

Обычаи, особенно в деревнях, очень строги. Нарушить их — значит сильно обидеть чувствительных самоанцев. Например, когда проходишь мимо фале матаи или фале-фоно (дом деревенских собраний), запрещается держать в руках раскрытый зонтик и нести в руках поклажу.

— А над головой зонтик можно держать?

Игорь сказал, что об этом в книжке не написано. Слава богу, не каплет, а поклажу несут дети — хоть с этим порядок! Нельзя еще, взявшись за руки, гулять по деревне с особой противоположного пола. От этого соблазна удержаться трудно, а придется терпеть: девушки очень хороши, но каждый хочет выглядеть воспитанным.

Вот еще какой запрет: без разрешения вождя брать и уносить с собой нельзя ничего, даже если это упавший на землю кокосовый орех. Здесь орехи — основная пища не только для людей: куры и свиньи тоже питаются копрой. Длинноногий полосатый кот, которого мы видели в гостеприимном фале, тоже пил кокосовое молоко и ковырялся в копре.

В буйстве зелени невиданных плодов множество, разве запомнишь все названия? Какая-то мимоза мгновенно увядает при самом легком прикосновении, упали на землю мягкие продолговатые миндалины с зеленой пан-бархатной кожицей… Мальчик Дэвис, сопровождающий нашу компанию, подробно объяснял, что съедобно, и совал плоды для надкусывания. Я стал опасаться, что Молин, перепробовавший все, что валялось под ногами, съест потом рейсовый запас фталазола.

Провожала нас уже вся деревня. Для укрепления уз пришлось поискать остатки сигарет. Один парень с костяными браслетами на ногах закурил сразу две. Два дыма из одного рта смотрелись колоритно, такое надо снимать! Жаль, что совсем темно.

— Алофа! Гуд бай!

Алофа — значит любовь или дружба, что у полинезийцев одно и то же.

Несмотря на позднее время, судно окружено пирогами. В одной оказался даже неизвестно откуда взявшийся американец:

— Говорите по-английски?

— Кумекаем, — по-русски отозвался Федя.

— Это рыболовное судно?

— Нет, научное.

— А!

К восьми прибыли вожди: матаи каждой деревни, верховный вождь округа и пастор. С угощением справились за десять минут, а в остальное время осмотрели судно. Чувствуется, что всех в узде держит пастор: он что-то тихонько сказал, и в девять вечера гости стали прощаться. Очень довольны кораблем:

— Такой большой и умный!

Радист объявил, что принимает новогодние радиограммы заранее, по льготному тарифу. Но как настроиться на Новый год у экватора? Елки, погруженные во Владивостоке, еще лежат в холодильнике; в окружающей среде — пальмы и нестерпимая жара…

Якорь брошен в проливе Аполима, разделяющем два самых больших острова самоанского архипелага. Ближе — Уполу, а на западе синеет массив легендарной прародины полинезийцев Савойи. Историки и антропологи все чаще сходятся во мнении, что остров Савойи и есть та самая Гавайка— а вовсе не Гавайские острова! — куда две тысячи лет назад из Индокитая или Индонезии пришли предки полинезийцев. Но Савойи была лишь временной остановкой: самые искусные мореплаватели древности — жители Гавайки вскоре заселили огромную территорию от Новой Зеландии до отдаленных восточных островов Тихого океана, включая Гавайский архипелаг на севере. Не исключено, что задолго до Колумба отважные мореходы добирались и до берегов Нового света. Вероятнее всего, что они же заселили Мадагаскар. По крайней мере, в малагасийском языке много полинезийских слов, и в ходу встречающиеся только в Полинезии лодки с балансиром.

В гавани бьется неутомимый прибой. Над вечерней Апией загорелось красное облачко и еще одно, блестящее, похожее на каурешку. Потемнела нависшая над тропической столицей гора Ваеа. Спущен флаг — прощай, Самоа, счастливого Рождества!

Мелькают дни, ночи, и все бессонные… Везение тоже — заборчиком. Получили окончательный отказ из Кирибати: «Мы не имеем возможности принять и обслужить ваше судно, о чем наше правительство известило в Канберре». И все.

Вода на исходе, а на атоллах, как известно, реки не текут. 19 декабря старпом обратился с призывом экономить мытьевую — не больше 150 литров в сутки на нос. Зубы он советовал чистить из кружечки при закрытом кране. Не огорчились только Степаненко с Надей большой.

— На «Каллисто» по ведру выдавали, соль с ушей сыпалась, а тут целое море — 150 литров!

В верхних судовых кругах витает идея для пополнения воды сделать заход в Хониару. По этому поводу сегодня отправили радиограмму Папанину. Может быть, увидим Соломоновы острова?

У Юрия Петровича сидел Борис Викентьевич. Лицо у него было лисье, точь-в-точь, как тогда, на экваторе, когда он наушничал Нептуну.

— Привет, давно не виделись!

Он засуетился, уступая место на диване, схватил мою руку и энергично потряс.

— С чего он так обрадовался? — спросил я, когда Борис Викентьевич закрыл за собою дверь. — Мы с ним в лаборатории виделись минут двадцать назад!

— Что там произошло у тебя с американцем и Улунгой? — не отвечая, задал вопрос Юрий Петрович.

Я пожал плечами. А что особенного? Ну, исчезли однажды из поля зрения — нашлись на нижнем жилом отсеке…

— Да, знаю. Я тебе за это врезал? Врезал. А вообще спасибо за службу: хоть и маленькая страна, но там нас теперь знают не с враждебной подачи. И все же, мой тебе совет: не распахивайся первому встречному — сексоты!..

Как это важно в собеседнике — разум! Разум позволяет понять, а значит, поставить себя на чужое место, и тогда это не чужой человек. Он и ты— вы вдвое умнее и можете больше… Даже не вдвое: один сомневается — прав ли? — и часто не реализует даже собственные возможности.

Я слушаю Юрия Петровича, который говорит как бы про себя. Он сильный человек, ровный и доброжелательный. Я срываюсь чаще. В экспедиции ему достается: ответственность за программу, дипломатическое представительство. Он да еще капитан — самые обыкновенные люди представляют страну, культуру, образованность — на всех уровнях, даже на правительственном! А еще есть 55 человек. Очень разные люди, уставшие, оторванные от дома и привычного образа жизни. Два месяца уже прошли — критическое время! Эх, замкнутое пространство маленького корабля…

Я слушаю Юрия Петровича. Сейчас он может немножко расслабиться, говорить почти все, потому что это все я тоже знаю, как давно знаю Юрия Петровича. Мне необязательно поддерживать разговор, я про себя буду находить подходящие иллюстрации, соглашаясь или возражая. Он это тоже понимает…

Если судить количественно, науки у нас в почете: на каждый мельчайший предмет — отдельный институт, а то и несколько! Похоже в медицине: каких только патологов ни бывает в поликлиниках, благо органов в человеческом теле хватает! Но попробуй заболеть! Ладно, если согласишься на ОРЗ, а нет, так сначала придется сдавать всего себя на анализы, а потом обходить кабинеты. В каждом что-нибудь напишут, и получится впечатляющая история болезни. Из десятков записей собирается окончательный диагноз. Ну что это за диагноз, если каждый специалист знает свой орган, а организм не знает никто! Все равно, как стол одновременно исследовать на уровнях макротела, опилок и атомов!

Я забыл рассказать забавную сингапурскую зубоврачебную историю. Случилась она, правда, позже, в другом рейсе. Криворукова уже списали, а новый судовой врач по неопытности, воспользовавшись долгой стоянкой, решил провести массовую кампанию по излечению зубов. Желающих набралось порядочно, соблазн большой: дома в очередях настоишься, то ли вылечат, то ли здоровые зубы переломают, да и вой из кабинетов доносится такой, что ноги со страху косит! К тому же бесплатно. То есть не из своего кармана, а государству это в копеечку обходится! Сингапурский зуболом так ошалел от неожиданного дохода, что каждому клиенту подарил календарь. У нас в рейде была тогда молодая лет восемнадцати буфетчица. Так вот, ей бесплатные календари очень понравились. Она прямо заставила отвести себя туда, где их дают. Дура, конечно. В тот раз я сопровождал их с врачом и, помню, очень удивился, что в клинике оказалось всего два кабинета: в одном лечили болезни выше пояса, в другом — все, что ниже. «Зубы» были в первом. Доходы доходами, но и профессиональную честь доктор нес гордо: поковырявшись в белоснежных челюстях, он развел руками — зубы хорошие, его работа не требуется. Однако календарь, видимо, был — до зарезу! Клиент раскапризничался, а здесь с клиентами вступать в пререкания не принято. В конце концов, доктор в сердцах вырвал первый попавшийся зуб, но расстроился и календаря не дал!

Я поговорил с этим доктором. Он долго учился, сначала в Копенгагене, потом где-то еще в Европе, действительно лечит и сердце и легкие, зубы тоже. Хорошо лечит.

Вообще-то специализация хорошо, если целостное специальное знание не распылять на атом, в прах. Образования для этого мало — нужна образованность. Но это бывает редко, да и критерии менялись: когда-то языки, музицирование… Естествознанием увлекались одни чудаки, но когда в физике произошла инвентаризация законов природы, чудаков, прибавилось. Значимый социальный и даже политический смысл науки естественные обрели после Хиросимы. С тех пор уже и домашние хозяйки заинтересовались, чего там понаделали «атомщики»?

Талантливое всегда острее чувствовало передний край. Кумир наших школьных лет Коля Киселев был превосходный спортсмен, чемпион МГУ и — физик. Его картины (картины, а не срисованные копии) украшали фойе университета. А стихи? Я не знаю других таких искренних и чистых стихов! Он мог стать известным художников или поэтом, может быть, педагогом, каких мало. Я надолго потерял с ним связь, и вдруг в «Комсомолке» резануло черным «Памяти товарища». Так тепло было написано о безвременно ушедшем, незаурядно разностороннем Николае Николаевиче Киселеве… Как случилось, что из невероятного богатства не пришлось по крупице каждому, а оно стало достоянием неширокого круга знавших Колю лично? Почему так редко публиковались хотя бы его стихи?

К нам на физфак приходили филфаковцы, им было интересно. А нам с ними? Обсудить бы прекрасную прозу Бунина, где гармония слов рождала музыку языка, но филологи «проходили» старославянскую литературу, Бунина еще не изучали…

Читавший лекции по трудной и скучной матфизике профессор Иванов в местах, «не бравшихся с ходу», разряжал обстановку, вспоминая свои довоенные туристские походы по голодному Поволжью. Ему все было интересно. На экзаменах он выпытывал у студентов об их индивидуальных увлечениях (что, впрочем, не влияло на оценки в зачетках). С Митей Гайдаком, известным в университете борцом-вольником, он советовался:

— У меня есть гантели на четыре килограмма, на пять и на двенадцать. Как вы полагаете, какие мне еще гантели купить?

А у меня узнал, как называется альплагерь, в котором я собирался провести лето.

— Всенепременнейше приеду!

И в самом деле приезжал. Жаль, что как раз в этот день мы с отделением были на восхождении.

— Товарищи, — сказал, как-то профессор на лекции, — вы знаете? Приезжает Гилельс, и я надеюсь, что всем нам повезет с билетами.

В филармонии почему-то тоже встречались знакомые — физики, математики. И в горах…

Изменились критерии, конкурсы на естественные факультеты упали. Физфаки с матфаками посерели, таланты ушли в нархозы. Скоро появились виртуозы в ресторанах, на базах и в крупных универмагах…

В тридцатых слова «инженер» и «ученый» еще вызывали почтение. Поколение, хлебнувшее войны, само почти не знавшее счастья, свое предназначение видело в том, чтобы дать нам образование. Так еще и можно было хотя бы на четыре-пять студенческих лет продлить беззаботность детства. Но этого — одного и того же — захотели все родители. Детство стало длинным, затянутым, «ученых» — много. Увы, слишком много, чтобы уважать каждого. После вуза открывались дороги в мэнээсы -— на 83 рубля или в инженеры с пожизненным окладом в сто двадцать. Требовалось как-то оторваться от массы, попасть ближе к солнцу! От восьмидесяти трех имелся реальный вариант перепрыгнуть сразу на 220-250 — диссертация. Ее оказалось не так трудно сделать: никаких специализированных советов не существовало, а на общих, где по защищаемому предмету иногда вообще не было специалистов, проходили почти все. Встречаясь, однокурсники уже не кричали прежнее: «Привет!» Чаще приветствовали деловито:

—  Ну, как — пишешь? А я кончаю обзор. Витька защитился, два черных шара вкатили, слыхал?

Раньше других защищались как раз не самые способные (те сомневались, перепроверяли результаты и не находили времени на организационные хлопоты), а так называемые организаторы. Эти что-то у кого-то списывали, обобщали, заводили полезные знакомства, стараясь получить тему «помутнее», панибратствовали и договаривались с оппонентами. Кухня не сложная: перечень бумаг, выписок, процедура, правила игры. «Организаторы» изучили ее, как преферанс… Получалась диссертация ¦— не бог весть какая революция в науке, но ведь старался, писал…

Когда стало слишком много кандидатов, потребовался новый отрыв— докторские. Доктор — это уже карт-бланш. Выше бывает только членство в Академии, но это совсем другое дело — скорее политика. Бывают жестокие научные битвы, даже более жестокие, чем на других социальных фронтах — соперники превосходно знают правила игры! Иногда для них проще создать новые институты, лишь бы не мешали друг другу.

Прошло время, теперь это поколение у рулей науки. Куда они вращаются?

Ладно, «организаторы», куда подевались остальные? Из курса в сто человек девятнадцать не дотянули до финиша: сессионные завалы, разочарование в призвании. Значит, восемьдесят один. Виктор Золотухин — умница, с ним еще трое поездили в стройотряды, да и там остались. Виктор попался как-то на улице в ватнике, драный и веселый: «Строю свинарники. А что? Хоть вижу результаты труда!» Лена Стенина списалась с Кавказом, бросила диссертацию и уехала на пасеку. От Володи Ликина была весточка— где-то в таежной сторожке, то ли егерь, то ли лесник… Блиставший на курсе Женька Кузин — его не видно и не слышно: ассистирует на кафедре под руководством однокурсника Лебедева. Сам Лебедев в докторантуре, прожил время боязливо и тихо, пробираясь между событиями и другими людьми, так и не сказавши того единственного, своего, ради чего и был создан…

Пробежишь глазами шестнадцатую страницу «Литературки»: кто там отрицательный персонаж — водопроводчик Вася да мэнээс из НИИ! Грустно. Наука ни при чем, ученым стало труднее, это правда: таланты неудобны, потому что и им в серятине не было удобно! Серость — это не только некрасиво, но и опасно… Юрий Петрович открыл сейф, достал конверт: — На вот почитай. Получил от однокурсника с сингапурской почтой.

«Привет, Юра! Не знаю, в каких экзотических краях пролегает ваше плавание, но Сингапур не обойдете, так что письмо получишь. Извини, что без церемоний врываюсь в праздничный мир тропиков — захотелось подвести итоги, а писать некому. Правда, есть еще Светлана, но она женщина неразумная!

Заявление подписали, не отговаривая, рассчитали без задержки, чемодан уложил. Не спеши осуждать. Твои резоны я знаю и учел, в последний год действительно стало легче, но мои шестеренки сработали, перерабатывая вату. Вата облепляла всесторонне! Никто явно не мешал, меня обходили аккуратно, как подводный камень. Пару раз дернули днищем, проскрежетало, они уплыли вперед, мы остались на перекате… Результаты ежегодно на отчетах слушали, но… запаковывали в ящики и сносили в трюмы — так, кажется, говорят у вас? А по палубам гуляет ветер и носит бумажки, бумажки…

В Вену с моим докладом ездил Карцев. Мне визу открыть «не успели». Фамилию на всякий случай тоже вычеркнули. Это, конечно, не трагедия; хуже, что из всех моих затей ничего, кроме доклада, больше не родилось. Оказалось, что я путался у кого-то в ногах.

Должен тебе сообщить пренепреятнейшую вещь: устал и уже работать не могу. А ведь есть ученики, они видят. И еще они знают, что для их роста шеф бессилен что-нибудь сделать. Честолюбие — хорошее дело, моя фамилия им в жизни только помешает.

В общем, отъезд — это логично. Адрес потом сообщу. Я только не хочу, чтобы разыскивала Светлана: она способна толкнуть к крайнему шагу, а потом не пожалеть никаких средств для спасения. Мне бы хоть на полгода подальше от людей и привязанностей. Как с сорванной кожей — больно!.,»

— Доломали! -— Юрий Петрович сжал подлокотники так, что побелели руки. — А какая умница!..

Скачать всю книгу в формате pdf (0,98 Мб)