Пора на берег, но не ясно, как быть с Улунгой. На судне его вроде бы нет. Может быть, уехал утром с агентом? Мы уже спускались в катер, когда по трапу кубарем скатился Толя — тонганец у него в каюте. Ну и бог с ним — надо же попрощаться с Нукуалофой!

Сегодня Приют Любви особенно жаркий, ласковый и немного ленивый. На улицах народу мало, только в какую-то контору выстроилась длинная очередь. Что дают? Оказалось, здесь подписывают контракты по найму рабочих на Науру. Над входом в контору — яркий плакат, с которого девушка в бикини, улыбаясь множеством зубов. сообщает: «Науру — это настоящий рай!» Какой еще рай? Разве здешние места — это не он?

Начальство отвезли в королевский дворец, а я жду представителей, которые обещали вскорости быть. На пирсе, как всегда, неутомимо ныряют дети, невдалеке медленно проплывает морская змея.

От набережной к боту направилось несколько толстых мужчин в галстуках. Батюшки, неужели король? Но нет, это Апполинарий Владимирович, капитан и остальные прямо с аудиенции. С ними Сет и Улунга со свертками, а также незнакомые европейцы — молодой человек с девушкой.

Юрий Петрович попросил показать гостям судно Англичанка Карин, геофизик по специальности, оказалась невестой сета. Нечаянно я назвал ее Катрин. Это вызвало бурю восторга. Темперамент у девушки хоть куда! В рулевой рубке она ухватилась за штурвал, удивляясь, что корабль никуда не поворачивается. Ее спутник Дэвид — энтомолог. Он американец, маленький, оборванны, как в американцы  и весьма любопытный. В кают-компании Тамара приготовила чай с бутербродами. По глазам видно, что гости нагуляли аппетит, но баловать их нечего: все они из Корпуса мира — вежливость соблюдена, а насчет радушия… Пока Молин с переводчиком водили их в лазарет, на камбуз и в лаборатории, я покинул Улунгу. Он забился в своей каюте, нежно гладит переборки.

Гостям показали кино о Советском Союзе: подъемные краны, колеса, комбайны. Еще, конечно, дымящие трубы и величественные гидростанции. В финале династия шахтеров чаевничала в цветущем палисаднике возле собственного дома. Досадно, фильм специально для иностранцев, с английским текстом. Дэвид поинтересовался, когда его снимали. А, давно!.. В восторг зрителей привел мультик «Ну, погоди!» Засмотренная пленка, естественно, рвалась, и тогда знаток нашей судовой жизни Сет объяснял своим друзьям, что кино состоит из звука, видеоряда и…ничего.

У капитана будет небольшой прием, а пока стол пуст, Сет решил одарить присутствующих тонганскими марками. Это действительно настоящие миниатюры — произведения искусства!

Надя большая спросила, не предпочитает ли Карин вино водке, но та энергично замахала руками:

— О! Водка из вери найс!

Пока Тамара накрывала, Надя подробненько рассказывает мне о визите к королю.

— Сначала мы пришли в такой сарайчик. Там был длинный стол, кресла и одно кресло очень большое. Мы подумали, что Его Величество примет нас прямо здесь, но пришел стражник…

—  Может быть, дворецкий?

— Кто его знает! Так вот этот дворецкий попросил в приемную. В приемной много фотографий, бюст очень толстого короля, опять же большой трон шириной с двуспальную кровать. Король вышел один, в белой рубашке, юбке и тонганском поясе. У него в руке была книжка о царе Петре Первом.

Юрий Петрович рассказал королю о программе научных исследований, выразил удовлетворение, что теперь и Тонга принимает участие в важном международном проекте исследования океана, и глубокую благодарность за предоставленную возможность работать на рифах. Он также сердечно благодарил представителей, без которых контакты с местным населением оказались бы затрудненными. Тупоу IV выслушал Юрия Петровича с интересом и вдруг заявил, что ему очень нравится царь Петр. Он внимательно посмотрел на помполита и, по-видимому, решив, что этот человек заслуживает доверия, попросил рассказать подробности стрелецкого бунта. Увы, его собственные исторические познания были глубже: «Тогда всех убили, а Аетра нет!» В Голландии, где Тупоу заказывал суда, его возили на верфь, где стучал топором русский царь.

От подарка — балалайки король в восторге. Конечно, мы ничего не гравировали, а просто красиво вывели на деке фломастером:

Его Величеству Тауфаахау Тупоу IV, королю Тонга,

с пожеланием благополучия!

Советское научно-исследовательское судно

«Профессор Окатов»

3.12.198… Нукуалофа

Три года назад король сделал визит в Москву, но у себя во дворце русских принимает впервые.

Подали сок, а в заключение Тупоу позволил себя сфотографировать. Ну, конечно, делегация захватила с собой только один слайдовый фотоаппарат, так что видеодокументов об историческом событии не останется! Надя большая устроилась у короля под мышкой (говорит, что рука у него, как три федькиных ноги!). На кнопку спуска, по монаршему повелению, нажимал гвардеец. Он сильно волновался, обожествляя своего короля, и слайды получились смазанными. Профессиональный фотокорреспондент прорвался через гвардию, когда Тупоу уже удалился. Для «Тонга Кроникл» ему удалось отснять только советскую делегацию.

Участники аудиенции вспоминали еще какие-то подробности, а в беседу уже включился агент Роджер. Первым делом он подчеркнул, что его король очень умен. Сейчас бюджетный дефицит Тонга составляет 12 млн. долларов, а поскольку приходная часть бюджета образуется только от продажи копры и бананов, австралийцы держат королевство за глотку, не позволяя иметь дела с русскими. Советские кру-изные суда больше не заходят, а на австралийских сервис не только хуже, но и стоимость в несколько раз выше! В результате суда ходят полупустые, а фирмы терпят убытки. «По мнению австралийцев, — добавил Роджер, — Тупоу — коммунистический король: он всех людей считает своими сыновьями и желает дружбы народам!»

В заключение приема всем иностранным гостям были подарены сувениры. А потом вдруг стал делать подарки Улунга. Что это он, какие у студента сбережения? Вот неловкость! Я тихонько выскользнул из капитанской каюты.

Но вот наступило и окончательное прощание. Улунга все-таки разыскал меня, обнял, протянул ожерелье из ракушек: «Это твоей дочке!»

Темно, но в свете прожектора видно, как машут на прощание и уходят со свертками провожающие. Только Улунга остался на пирсе — одинокий, рыдающий и несчастный. Прощай, я расскажу дочке, что в далеком и красивом полинезийском королевстве у нее есть жених или, по крайней мере, хороший друг!

Весной я получил первое письмо с обратным адресом: Сува, Фиджи, Южно-Тихоокеанский университет. Улунга написал, что перевелся на факультет морской биологии — так у него больше надежд когда-нибудь встретиться. Он часто смотрит фотографии, но вот русские слова стали забываться. «Мне говорили, что между нашими странами — железный занавес, но добрее и лучше русских людей я не встречал. Вы теперь члены моей семьи…»

Письмо пришло из Веллингтона: Улунга замерзал там во время каникул у брата, интересовался, какая зима в России, и тосковал о корабле.

Больше писем не было. Я беспокоюсь за парнишку: в газетах сообщалось, что на Тонгатапу обрушился страшный ураган, на острове катастрофические разрушения и человеческие жертвы…

Скачать всю книгу в формате pdf (0,98 Мб)

По «юризму», опять счастливое, тринадцатое число: я нашел коллекционную каурешку. Красивая блестящая ракушка, даже водолазы позавидовали! Подумать только — найти такую каурешку у самоанского побережья! Но надо рассказать по-порядку.

К Апии подошли к 8 утра. Капитан всегда рассчитывает так, чтобы приход приходился на начало дня. На клотике висит красное самоанское полотнище, в верхнем углу которого на синем фоне традиционная для островных государств пятерка звезд Южного Креста.

Давно готовы списки увольняемых, расписание движения бота на берег. Уже десять, двенадцать, уже и четырнадцать часов, а лоцмана нет. На палубах жуткая жара. Остается смотреть на сушу издали. Столица уютно устроилась на северном побережье гористого острова Уполу. А бухта неудобна. Она открыта ветрам: рифы, о которые с грохотом разбивается океанская волна, ее не защищают. В этой бухте 16 марта 188? года невероятной силы ураган уничтожил военные флоты Германии, Великобритании и США, не дав разразиться кровопролитной войне за обладание Самоа. Уцелел тогда только английский фрегат «Каллиопа», смело вышедший через 20-метровые волны в открытый океан…

Колонизаторы постоянно поддерживали и сами разжигали междоусобные конфликты. В 1881 году они договорились признать самоанским королем верховного тупу Малиетоа Лаупепу, но через 4 года, когда Лаупепа поссорился с немцами, Германия стала поддерживать его соперника Томасесе, Лаупепу свергли и отправили в изгнание.

У островитян были причины для недовольства новым королем: слабохарактерный Томасесе отдал страну на откуп европейцам. Во главе недовольных встал вождь Матаафа, воины которого нанесли поражение королю. В ответ немцы с моря бомбардировали деревни приверженцев Матаафы. Тогда, обеспокоенные односторонними агрессивными действиями Германии, правительства Англии и США ввели в самоанские воды свои военные корабли. Неизвестно, чем бы это закончилось, если бы не вмешательство стихии…

Вскоре после катастрофы в Апийской гавани в Берлине собралась международная конференция по самоанскому вопросу. Акт, подписанный 14 июня 1889 года, предусматривал возвращение из ссылки Малиетоа Лаупепы, но одновременно и ограничение его власти наличием европейского советника.

Справедливо считавший себя истинным руководителем борьбы за освобождение родины, Матаафа рассорился с королем и снова стал собирать сторонников. Над страной сгущались тучи войны. Живший в ту пору на Самоа писатель Р.Л. Стивенсон пытался помирить Матаа-фу с Лаупепой, и небезуспешно, однако представители колониальных держав усилили давление на короля с целью сорвать договоренность. В 1898 году произошло решающее сражение. Матаафа потерпел поражение и отступил на остров Савойи. Вскоре он сам и верные ему матаи были схвачены и посажены в тюрьму.

В последний год столетия, несмотря на сопротивление островитян, архипелаг поделили Германия и США. К США отошли остров Тутуи-ла с несколькими мелкими островками к востоку от 171° западной долготы. Сейчас Американское Самоа — инкорпорированная территория Соединенных Штатов со столицей Паго-Паго.

А на своей территории вопрос с королем немцы решили просто: им был объявлен кайзер Вильгельм. В августе 1914 года немецкие владения в Самоа оккупировала находившаяся в состоянии войны с Германией Новая Зеландия. Она правила ими вплоть до объявления независимости.

В 60-х годах, когда колониальные империи стремительно развивались, Новая Зеландия вынуждена была предоставить Западному Самоа некоторое самоуправление, а затем предложила заключить «договор о Дружбе», который должен был закрепить ее хозяйственное и политическое положение в стране. Это вызвало резкий протест в Совете по опе-е ООН Советский представитель тогда прямо заявил: «Управляющая власть должна ясно сказать, что в 1961 году Западное Самоа получит полную и безусловную независимость». Так 1 января 1962 года Западное Самоа стало первым в Полинезии суверенным государством.

После провозглашения независимости возник вопрос о политическом статусе. Фактически страной управляют сразу 2 монарха: пожизненный глава государства Малиетоа Танумафили II, функции которого аналогичны функциям конституционно ограниченного во власти короля, и пожизненный премьер-министр Фиаме Матаафа. Как же называть Западное Самоа: «монархия» и даже «конституционная монархия» звучат несовременно, а «республика», очевидно, не соответствует действительности. Находчивые самоанцы в конце концов договорились называть свою страну просто государством.

Наконец от причала отошел сухогруз, и теперь можно занять его место. Поздно, почти 4 часа, но на берег все равно хочется!

Причал похож на сувинский: тот же сладкий запах копры, такие же яркие контейнеры, загромоздившие все свободные пространства. Валяются отторгнутые морем ржавые шхуны. Одна из них, как обглоданный рыбий скелет — одни ребра — шпангоуты! — осталась, наверное, от урагана 1889 года.

Великолепный накат! В гавани на досках катаются голые подростки, и кипящая волна накрывает их пеной у самого берега.

Набережная — единственная улица единственного города и столицы. Другие, перпендикулярные, слишком коротки, чтобы назвать их улицами. Все невысокое — 2-3 этажа, много церквей, миссионерских школ, но всего больше… лошадей! Лошади возвращают к временам Стивенсона.

Под тенистыми кронами на каменных скамейках хорошо продувает и приятно отдохнуть, спасаясь от солнца. А вечерами, когда спадает жара, по набережной гуляют туристы и молодежь. Впрочем, не так много самоанцев — больше европейцы. Немного похоже на Ялту. Ну да — Ялта, только вот лошади и цветастые лава-лава не встречаются в Ялте.

С первого взгляда, да и со второго тоже, жизнь в Алии по-счастливому ленива. В «Самоа-Тайме», выходящей один раз в 2 недели, ни слова о политике, мировых событиях, как будто и не существует вовсе никакого другого мира, — только реклама, сообщения из тюрьмы, полицейского участка. Вот потрясающая новость: во вторник погиб мужчина — его переехал мотоцикл, когда он спал на проезжей части.

Немного в Апии достопримечательностей — это Банк, почта, иммиграционная контора (и здесь набирают рабочий науруанские фосфатные разработки!), парламент в виде большой круглой беседки и, конечно, маркет. Есть еще памятники погибшим в мировых войнах самоанцам, экипажам трагедии в Арийской гавани и первому миссионеру Джону Уильямсу. Миссионер проделал здесь ги гантскую работу: Самоа — оплот христианства во всей Полинезии!

Столица кончается комфортабельным отелем «Туситала», в котором под огромным соломенным навесом туристы потягивают пиво а на зеленом газоне степенные дамы играют в гольф. На спорт это мало похоже — дамы едва передвигаются, да и наряды у них (оборки, чепцы) больше годятся для старинных гостиных. За отелем почти ничего — пляж… Правда, можно еще посмотреть малае — усыпальницы самоанских тупу. Не разобравшись в самоанской иерархии, европейцы называли тупу королями. На самом деле это просто почетный титул наиболее заслуженных вождей, власть которых была ограниченной и к тому же не передавалась по наследству.

Тройки увольняемых совсем перепутались, но на одной улице потеряться невозможно. На судно мы возвращались в обществе капитана. Свернули с набережной в боковую улочку — просто так, из любопытства— и встретили туристов с раскосыми глазами. «Это японцы», — уверенно сказал капитан и прокричал приветствие. Не на японском, конечно на капитанском. В ответ радостно ответили: «Чайна!» Туристы оказались тайванцами. Эк их занесло! Любопытно было бы с ними побеседовать: Чанкайши, говорят, учился в Москве, да и жена у него русская! Но капитан сразу надулся:

—  Итак вокруг их острова лишнего крюка 200 миль даем, злой я

на них!

Судно уже стоит на якоре в центре бухты, — успели! Прибой порвал причальные швартовы, и мы могли оказаться в положении шхун, которые валяются на берегу.                                   а завтра все

У нас с Толей Степаненко ночные вахты, но планы на  завтра всё равно строим.  Виктория Романовна ищет попутчиков на могилу Стивенсона. Далековато, конечно, но если уж собралась Виктория Романовна! Мы с ней и с Толей образовали базовую тройку. Но вдруг обиделся Молин. Вот неожиданность! Никак не могу себе представить, чтобы такое сугубо романтическое предприятие отвлекло его от бизнеса. Ладно, берем и Молина.

Всю ночь на вахте думалось о бесконечности земных пространств, приходили рифмы о крестах в небесах и на флагах:

Продувает зюйд-вест

На земле столько мест,

Где любимые звезды считают.

Видит пальмовый лес

По ночам Южный Крест

И беспечно кокосы роняет…

Он заблистал цепочкой желтых прибрежных фонарей, ненадолго скрываясь за тучками, — пятизвездный, прибитый яркими золотыми шляпками к бархату неба.

…В бездне черных небес

Запылал Южный Крест,

Он на мостик залез!

Спит кокосовый лес…

Скачать всю книгу в формате pdf (0,98 Мб)

Хорошо в наше время болеть туберкулезом! Пусть не звучит это кощунственно, но ведь, правда, ничего не болит и вылечиться можно! Я знаю это по себе.

Погиб друг, погиб глупо под камнепадом на кавказском перевале. Валилась, дробясь, вся гора, и просто чудо, что остальные остались живы. Он умер сразу у меня на руках, на которых остались капельки белого мозга, вытекшие из расплющенной страшным ударом головы. Путь вниз к людям, спасательные работы, белый саван, волочившийся по снежникам за веревкой, шарахающиеся лошади, прилетевшие отец и мать, у которых он был единственным сыном, морги…

Кто-то из спасателей ночью сунул сигарету. Я даже не закашлялся, когда закурил. Надобность во сне отпала, есть тоже не хотелось. Внутри все окаменело и, казалось, физиологические процессы в организме прекратились. Но они не прекратились: на медосмотре в верхушке правого легкого рентгенолог обнаружил дырку, и меня отправили в больницу.

Больные пригоршнями ели паск и фтивазил, родственники приносили им барсучье сало с медом. От этого тянуло на рвоту, а таблетки не шли: не срабатывал глотательный рефлекс. Однажды пришел Ко-шин:

— Все равно валяешь дурака, почитай вот это и подумай, тут что-то должно быть!

Сначала работа шла вяло, и вдруг что-то щелкнуло: так больше нельзя— или жить, или умирать! Я выбрал жизнь.

В Симеизе мы спали прямо на берегу моря. Только однажды, в шторм, волна накрыла с головой, унесла одежду и тапочки, и пришлось перебраться в корпус. В семь утра — зарядка с купанием, потом бегом на Ай-Петри или в сосновый лес под нею. После обеда начинались занятия. Статью я отправил Кошину и скоро получил новые задания: из этого, действительно, кое-что получилось. Но это — потом. Вечером устраивалась тренировка часа на два: пробежка в Кацивели и обратно, упражнения с камнями, иногда водные лыжи, которые я прихватил с собой, и снова купание в холодной воде.

Никто не мешал: среди врачей и медсестер было полно заочников, готовившихся к поступлению, — я помогал им разбираться в науках, решать контрольные. Ребята из соседних санаториев приходили потаскать камни: молодой организм инстинктивно тянет к движению и здоровью! Получилась секция чахоточников: Феликс из Горького, у которого после трех операций осталась половина одного легкого, Мишка, Гена из Севастополя, Ваня из Молдавии… Иногда мы с ними совершали познавательные экскурсии по южному берегу до самой Ялты, а на майские праздники, в нарушение санаторного режима, даже сходили в трехдневный поход в Большой Крымский каньон!

Однажды вызвали к лечащему врачу. Это была сухенькая старушка, сама сердечница. Она только глянула и схватилась за сердце:

— Ты посмотри на себя: апрель, а черней в Крыму и летом никого не найдешь! Понимаешь ли, любезный, что загорать тебе противопоказанно?

Зря бабушка беспокоится, со здоровьем — порядок! Я это чувствую, потому что физическая форма была великолепной. Наступила весна, ночью будили одуряюще благоухающие розы. Они кололись и блестели росой. Какой сон? Мы делали «куклу» в кровати и шли гулять до утра…

От болезни не осталось никаких следов. На Новый год собрались друзья из «чахоточной секции», потом писали… Все они выздоровели окончательно, кроме Феликса. Он приезжал несколько раз, продолжал заниматься туризмом, потом бросил. Через три года в день рождения пришло письмо из Горького. Вспомнил, курилка! Но почерк был не Феликса. Отец написал: «Феликс умер в полном сознании, ни на что не жаловался, даже на боль. Но перед смертью он вспомнил вас, и я счел своим долгом сообщить вам эту горькую новость…»

Тяжело больной чахоткой Роберт Льюис Стивенсон покинул Шотландию и пять своих последних лет прожил в Самоа, где нашел подходящий климат и покой. «Простота одного мира, победившая сложность другого», покорили писателя. Но самому ему избежать усложнившегося мира не удалось: Стивенсон оказался невольным свидетелем и участником политических событий, проходивших в Самоа в конце прошлого века. В условиях постоянных интриг и борьбы за власть писатель активно поддерживал справедливую борьбу островного народа за независимость, публиковал страстные статьи в защиту их законных прав. Неудивительно, что самоанцы, называвшие его Туситалой (Сказителем), так любили и уважали своего друга!

Привязанность была взаимной. Стивенсон истово любил этих простодушных людей, так естественно сливших себя со свободой, роскошной природой островов и океаном. В письме к матери он писал: «В наших краях ребенок видит в море — свинцовом, враждебном — нечто чудовищное, чего надо бояться. Здесь же море — это товарищ по играм, которого хотел бы иметь в детстве и я…»

3 декабря 1894 года барабаны известили о смерти Туситалы. Сотни самоанцев пришли в усадьбу Ваилимы, откуда, в соответствии с завещанием, отнесли на руках тело писателя на вершину горы Ваеа.

Ранним утром небольшой группой по чистой пальмовой дороге мы отправились к Ваилиме. Еще не проснулся отель известной на всю Полинезию бабушки Агги Грю — основательницы самоанского туристского сервиса. Радуясь предстоящему жаркому утру, поют и порхают птицы. В тени пальм, изрешеченных солнцем, позевывают хижины. Люди в них еще только встают. После ночной вахты мы с Толей сначала немножко спим, но раз все встают…

Пять километров позади. Вот и Ваилима! После смерти владельца дом много раз переходил из рук в руки. Фанни, жена писателя, возвратилась в Америку. В 1903 году усадьбу приобрел русский купец из Владивостока Аким Седых. Теперь здесь размешена правительственная резиденция, и вход в стивенсоновский дом закрыт.

От Ваилимы к могиле великого Туситалы начинается «Дорога народной любви». Каменистая дорожка пролегла в тени густых лесных зарослей. Настоящие джунгли! Есть, правда, и короткая тропа, но захотелось пройти по длинному серпантину. Через час тропическая растительность расступилась перед вершинной поляной, откуда открылся потрясающий вид на Альпийскую бухту и глубокую долину до далеких гор. растворяющихся в голубоватой дымке. Воздух подрагивает — парит, жарко!

На поляне — надгробие и небольшая беседка для отдыха и раздумий. Ничего огромного, эффектного: скромный прямоугольный камень на постаменте Каменщики высекли на нем цветок чертополоха — национальную эмблему Шотландии, откуда Стивенсон родом   и реквием на самоанском и английском языках сателем: «Под небом просторным и звездным вымйте* жите меня. Я радуясь жил и радостным умер. Тут мне лежать, и пусть напишут стихи: «Вот лежит он здесь где лежать. Моряк вернулся с моря, охотник с холмов сошел».

Мы посидели в беседке, вспомнив любимых героев кровищ», помолчали, подумав о святом и вечном и оставили вымпелок с надписью: «Советское научно-исследовательское судно с любовью к Туситале и почитанием!» Пусть висит на веревочке!

400 акров дикого тропического леса вокруг Ваилимы преобразованы неутомимой энергией Фанни Стивенсон — получился настоящий ботанический сад. Запружен протекающий через заросли небольшой ручей, а желтая (зато пресная!) вода водопадом обрывается в глубокий бассейн. С высокой скалы в него бесстрашно ныряли голые подростки Завидев европейцев, они застеснялись, надели лава-лава, и вот уже летят вниз головой в развевающихся цветастых юбочках. Прощай мечта смыть пот, отправив вперед Викторию Романовну с Надей’ Плавок не захватили, и приходится купаться прямо в шортах, предварительно вытащив из карманов экзотические деньги — талы.

Обсыхать не стали — так прохладнее. Но ненадолго: скоро соленый пот застилал глаза. Пять километров дымящегося асфальта! Растянулись. Помполит — таежник со стажем — ушел вперех Сам ли он попросил воды или его позвали из-за ограды, только у них с парнями из придорожной хижины выразительная беседа. Зная, что с английским у помполита неважно, я поспешил на помощь как раз в тот момент, когда, показывая на рот. ребята толковали о кокаине. Раз уж мы не употребляем кокаин, они обрадовались и сигаретам, тем более, что у нас не какой-нибудь «Пэл-Мэ.т». а настоящая «Астра»!

Просто удивительно, о чем мы говорили с помполитом на жаркой дороге среди буйствующих тропиков — посте Ваилимы и могилы Стивенсона, на родине полинезийцев Самоа! О войне, о тридцать восьмом, о личности в истории! Я знал, что отец помполита был репрессирован и не вернулся. Расспросить подробности я решился. Коротко, отец Семена Михайловича был одаокурсник одного из сыновей известного промышленника Янковского, который покинул Приморье после установления на Дальнем Востоке Советской власти. Кажется, тот обосновался в Маньчжурии. У пойманных на нашей границе хунхузов изъяли письмо, в котором то ли кто-то по рекомендации Янковского-младшего, то ли он сам приглашал занять должность коммерческого директора зарубежной химической фирмы. Причина, по которой отца забрали в 38-м, стала

известна только после посмертной реабилитации.

— Пусть бы ему показали письмо! Да разве б он согласился предать Родину? Погибнуть на лесоповале, даже не зная за что!..

Я помню, как в 53-м рыдала мать, плакали одноклассники, даже закоренелые двоечники, плакали все, слушая речь Молотова… И еще: ночью из-за оцепления люди наблюдали, как бульдозеры и тягачи, ухающая стальная болванка, со стоном обрушивающаяся сверху, ломали постамент, а он не поддавался. Назавтра искусно уложенная брусчатка уничтожила всякие следы. По пустынной площади бродили, что-то искали под ногами старые и молодые. Кто-то сказал:

— А в Ленинграде по-прежнему стоят кровавые цари — история… Историю механизмами не отчистишь!

Навстречу шли улыбчивые самоанцы, у которых и своя история непростая. Что им до остального мира, о существовании которого большинство из них догадывается, потому что должны же откуда-то браться наводняющие Алию туристы!

В ближайшей лавочке мы с Толей купили две бутылки орэнджа.

—  Очень жарко сегодня, — посочувствовала хозяйка, глядя, как струится с нас пот. — Вечером должен быть сильный дождь!

Дождь? А на небе — ни облачка!

Виктория Романовна ходить уже не может. Она тихонько поковыляла к причалу, а мы заглянули еще в книжный магазинчик. Книжки в основном на английском: убийства и романтическая любовь на пляжах. За полвека новозеландского присутствия, кроме Библии, на самоанском издан только «Остров сокровищ». Тогда школьные программы состояли исключительно из заучивания псалмов, мифов и имен вождей. Сейчас самоанской литературы больше, но в обучении тон все же задают миссионерские школы.

Юрий Петрович с капитаном уехали к агенту. В душ и немножко отдохнуть — скоро привезут самоанских наблюдателей.

Но вот начальство вернулось, наблюдателей и никаких других представителей во время наших нынешних заморских работ не будет! Сегодня в Самоа четверг (по-нашему, пятница!), но все равно уже уикэнд, и никого не найти. К тому же на островах готовятся к Рождеству — тут не до плаваний! Рождеством немножко запахло в Тонга, а здесь — благоухает, хотя до него чуть не полмесяца. Эх, благочестивые христианские страны…

Вечером под проливным тропическим дождём – права была хозяйка лавочки! — покинули Апию курсом к восточной оконечности острова Уполу.

Весь день работали на виду у аккуратной деревеньки и группы живописных островков, находящихся в частном владении, как выяснилось. К боту двинулись жители. Утлым суденышком — каноэ с балансиром — они управляют виртуозно. Не зря открывший назвал его Островами Навигаторов! Дел у «навигаторов» немного —  познакомиться. А что там, в дымке на горизонте?

— Там? Тутунла!

Значит, американское Самоа…

Вода — 33 градуса, но риф мертвый. На плоском дне доедают ос татки кораллов звезды-акантастеры. И остается пустыня Лишь пеое сыпаемые песком голотурии уживаются со звездами, занимающими другую экологическую нишу. Может быть даже установился своеобразный симбиоз: одни превращают риф в песок, другие прокачивают его через себя. Уничтожить акантастера почти невозможно: если его рубить на куски, каждый луч с ядовитыми колючими шипами породит новую звезду. Есть только один естественный враг у этого хищника — моллюск рог тритона. Но это очень красивая ракушка, на которую большой спрос у туристов!

Вечером в кают-компании включили телевизор. В Апии телевидения нет, но до Паго-Паго всего 50 миль. В «Америке» дело поставлено на широкую ногу — целых шесть программ! Правда, большинство их учебные, но иногда показывают развлекательные фильмы.

Скачать всю книгу в формате pdf (0,98 Мб)

15 декабря, воскресенье. В три часа пополудни судно вошло в глубоководную бухту Фагалоа. Вокруг крутые, заросшие до макушек горы, кое-где — скалистые обрывы. Немного напоминает узкость у Тырныауза в Баксанском ущелье Кавказа, только здесь склоны зеленого цвета а на месте каменистых осыпей ложа долины — темная мор екая гладь. По берегам бухты Фагаола разбросаны семь деревень, объединенных в округ.

К самому берегу бот подойти не смог – мелко, в ход пошла мыльница. Пока Производились эти маневры, у детей терпение лопнуло, и те, кто постарше, подобрав лава-лава, вошли стали   буксировать   пластмассовую   плоскодонку. Взрослых среди встречающих почти нет — все на воскресной мессе. Здесь недалеко церковь, откуда слышно божественное пение. Толя Степаненко махнул рукой: «Пластинка! Он, конечно, знаток, но проверить не мешает: мы с Олей сунули носы в распахнутую дверь. Никакая не пластинка — поют «живьем»!

Конфеты дети расхватали на первой минуте высадки, а перед фотокамерами вообще свалка. Попробуй снять одного! Едва прицелишься объективом, как их уже в кадре двадцать, и все лезут прямо на аппарат. Маленький пацанчик отобрал мой кейс, но его оттерли, и из задних рядов поднял он чемоданчик — тут, мол, я, фотографируйте! Но вот кейс перехватил другой, а потом — лишь бы услужить! — и фотокамеру. И хорошо — сэкономится пленка!

Теперь мы, как на карнавале: крохи трех-пяти лет хлопают в ладошки и поют красивыми тоненькими голосами без единой фальшивой ноты. Наверное, музыкальность у полинезийцев в их генетическом коде, где закодированы также улыбки, золото кожи и прекрасное физическое сложение. Как зовут? — Джон, Льюис… У всех из нас появился личный друг и носильщик вещей.

Из церкви вышли девушки, наряженные по фасонам прошлого века, в чепцах и шляпках с цветами. Но это только для мессы: удобнее лава-лава в тропиках ничего не придумаешь. Кусок материи вокруг бедер — и все! Ярко-красная ткань с крупными белыми цветами прекрасно гармонирует со смуглостью кожи. Торс обнажен, и единственное украшение — ожерелье из мелких семян или ракушек. Молодые мужчины на Самоа татуируют всю нижнюю часть тела. Татуировка не повторяется, она — произведение искусства. Правда сейчас этот обычай используется все реже.

Самоанский дом фале открыт со всех сторон — смотри! Вместо стен— столбы, на которых держится крыша из крупных листьев. Чем больше столбов, тем респектабельнее семья. Третий помощник капитана, оказывается, лучше всех изучил аборигенные порядки: разулся, вошел и уселся на циновку, скрестив ноги под собой. Вытянуть ноги — высшее неуважение к хозяевам. Теперь можно начинать беседу. Нам сразу подали бананы, хотя Молин и шепнул:

— Наверное, недозрелые…

Интересно, почем бы они у нас продавались, если кормовые, которые иногда выбрасываются в магазинах, идут по два рубля? В бананах-то мы разбираемся, а вот плоды хлебного дерева пробуем впервые. По вкусу они напоминают печеную в золе картошку возле корочки, а ваутри немного клейкие. В общем, без этого фрукта мы можем обойтись, хотя здесь он нужен: в Фагалоа, кажется, нет хлебозаводов.

Принесли каву. Не забыть: каву, предварительно не выплеснув несколько капель на циновку, пить нельзя! Пищу следует брать руками (вилок все равно нет!), а на обедающего матаи смотреть неприлично. Кто в этом фале матаи? Еще перепутаешь — глаз не наметанный на местных вождей, одни теоретические предположения! Я толкнул Мо-лина, чтоб не пялил глаза на хозяйских дочек, а рассматривал неодушевленные предметы. Смотреть вообще-то нечего: две кровати, каждая по ширине человек на пять, в углу чемоданы и корзины с остальным имуществом. Когда мы только появились, к корзинам бросились девушки, покопались там, тихонько переговариваясь, и, натянув подобающие случаю кофты, вернулись к гостям в полном параде.

Обычаи, особенно в деревнях, очень строги. Нарушить их — значит сильно обидеть чувствительных самоанцев. Например, когда проходишь мимо фале матаи или фале-фоно (дом деревенских собраний), запрещается держать в руках раскрытый зонтик и нести в руках поклажу.

— А над головой зонтик можно держать?

Игорь сказал, что об этом в книжке не написано. Слава богу, не каплет, а поклажу несут дети — хоть с этим порядок! Нельзя еще, взявшись за руки, гулять по деревне с особой противоположного пола. От этого соблазна удержаться трудно, а придется терпеть: девушки очень хороши, но каждый хочет выглядеть воспитанным.

Вот еще какой запрет: без разрешения вождя брать и уносить с собой нельзя ничего, даже если это упавший на землю кокосовый орех. Здесь орехи — основная пища не только для людей: куры и свиньи тоже питаются копрой. Длинноногий полосатый кот, которого мы видели в гостеприимном фале, тоже пил кокосовое молоко и ковырялся в копре.

В буйстве зелени невиданных плодов множество, разве запомнишь все названия? Какая-то мимоза мгновенно увядает при самом легком прикосновении, упали на землю мягкие продолговатые миндалины с зеленой пан-бархатной кожицей… Мальчик Дэвис, сопровождающий нашу компанию, подробно объяснял, что съедобно, и совал плоды для надкусывания. Я стал опасаться, что Молин, перепробовавший все, что валялось под ногами, съест потом рейсовый запас фталазола.

Провожала нас уже вся деревня. Для укрепления уз пришлось поискать остатки сигарет. Один парень с костяными браслетами на ногах закурил сразу две. Два дыма из одного рта смотрелись колоритно, такое надо снимать! Жаль, что совсем темно.

— Алофа! Гуд бай!

Алофа — значит любовь или дружба, что у полинезийцев одно и то же.

Несмотря на позднее время, судно окружено пирогами. В одной оказался даже неизвестно откуда взявшийся американец:

— Говорите по-английски?

— Кумекаем, — по-русски отозвался Федя.

— Это рыболовное судно?

— Нет, научное.

— А!

К восьми прибыли вожди: матаи каждой деревни, верховный вождь округа и пастор. С угощением справились за десять минут, а в остальное время осмотрели судно. Чувствуется, что всех в узде держит пастор: он что-то тихонько сказал, и в девять вечера гости стали прощаться. Очень довольны кораблем:

— Такой большой и умный!

Радист объявил, что принимает новогодние радиограммы заранее, по льготному тарифу. Но как настроиться на Новый год у экватора? Елки, погруженные во Владивостоке, еще лежат в холодильнике; в окружающей среде — пальмы и нестерпимая жара…

Якорь брошен в проливе Аполима, разделяющем два самых больших острова самоанского архипелага. Ближе — Уполу, а на западе синеет массив легендарной прародины полинезийцев Савойи. Историки и антропологи все чаще сходятся во мнении, что остров Савойи и есть та самая Гавайка— а вовсе не Гавайские острова! — куда две тысячи лет назад из Индокитая или Индонезии пришли предки полинезийцев. Но Савойи была лишь временной остановкой: самые искусные мореплаватели древности — жители Гавайки вскоре заселили огромную территорию от Новой Зеландии до отдаленных восточных островов Тихого океана, включая Гавайский архипелаг на севере. Не исключено, что задолго до Колумба отважные мореходы добирались и до берегов Нового света. Вероятнее всего, что они же заселили Мадагаскар. По крайней мере, в малагасийском языке много полинезийских слов, и в ходу встречающиеся только в Полинезии лодки с балансиром.

1985 год. Незабываемые закаты острова Мадагаскар. 20-ый экспедиционный рейс НИС «Профессор Богоров».

В гавани бьется неутомимый прибой. Над вечерней Апией загорелось красное облачко и еще одно, блестящее, похожее на каурешку. Потемнела нависшая над тропической столицей гора Ваеа. Спущен флаг — прощай, Самоа, счастливого Рождества!

Мелькают дни, ночи, и все бессонные… Везение тоже — заборчиком. Получили окончательный отказ из Кирибати: «Мы не имеем возможности принять и обслужить ваше судно, о чем наше правительство известило в Канберре». И все.

Вода на исходе, а на атоллах, как известно, реки не текут. 19 декабря старпом обратился с призывом экономить мытьевую — не больше 150 литров в сутки на нос. Зубы он советовал чистить из кружечки при закрытом кране. Не огорчились только Степаненко с Надей большой.

— На «Каллисто» по ведру выдавали, соль с ушей сыпалась, а тут целое море — 150 литров!

В верхних судовых кругах витает идея для пополнения воды сделать заход в Хониару. По этому поводу сегодня отправили радиограмму Папанину. Может быть, увидим Соломоновы острова?

У Юрия Петровича сидел Борис Викентьевич. Лицо у него было лисье, точь-в-точь, как тогда, на экваторе, когда он наушничал Нептуну.

— Привет, давно не виделись!

Он засуетился, уступая место на диване, схватил мою руку и энергично потряс.

— С чего он так обрадовался? — спросил я, когда Борис Викентьевич закрыл за собою дверь. — Мы с ним в лаборатории виделись минут двадцать назад!

— Что там произошло у тебя с американцем и Улунгой? — не отвечая, задал вопрос Юрий Петрович.

Я пожал плечами. А что особенного? Ну, исчезли однажды из поля зрения — нашлись на нижнем жилом отсеке…

— Да, знаю. Я тебе за это врезал? Врезал. А вообще спасибо за службу: хоть и маленькая страна, но там нас теперь знают не с враждебной подачи. И все же, мой тебе совет: не распахивайся первому встречному — сексоты!..

Как это важно в собеседнике — разум! Разум позволяет понять, а значит, поставить себя на чужое место, и тогда это не чужой человек. Он и ты— вы вдвое умнее и можете больше… Даже не вдвое: один сомневается — прав ли? — и часто не реализует даже собственные возможности.

Я слушаю Юрия Петровича, который говорит как бы про себя. Он сильный человек, ровный и доброжелательный. Я срываюсь чаще. В экспедиции ему достается: ответственность за программу, дипломатическое представительство. Он да еще капитан — самые обыкновенные люди представляют страну, культуру, образованность — на всех уровнях, даже на правительственном! А еще есть 55 человек. Очень разные люди, уставшие, оторванные от дома и привычного образа жизни. Два месяца уже прошли — критическое время! Эх, замкнутое пространство маленького корабля…

Я слушаю Юрия Петровича. Сейчас он может немножко расслабиться, говорить почти все, потому что это все я тоже знаю, как давно знаю Юрия Петровича. Мне необязательно поддерживать разговор, я про себя буду находить подходящие иллюстрации, соглашаясь или возражая. Он это тоже понимает…

Если судить количественно, науки у нас в почете: на каждый мельчайший предмет — отдельный институт, а то и несколько! Похоже в медицине: каких только патологов ни бывает в поликлиниках, благо органов в человеческом теле хватает! Но попробуй заболеть! Ладно, если согласишься на ОРЗ, а нет, так сначала придется сдавать всего себя на анализы, а потом обходить кабинеты. В каждом что-нибудь напишут, и получится впечатляющая история болезни. Из десятков записей собирается окончательный диагноз. Ну что это за диагноз, если каждый специалист знает свой орган, а организм не знает никто! Все равно, как стол одновременно исследовать на уровнях макротела, опилок и атомов!

Я забыл рассказать забавную сингапурскую зубоврачебную историю. Случилась она, правда, позже, в другом рейсе. Криворукова уже списали, а новый судовой врач по неопытности, воспользовавшись долгой стоянкой, решил провести массовую кампанию по излечению зубов. Желающих набралось порядочно, соблазн большой: дома в очередях настоишься, то ли вылечат, то ли здоровые зубы переломают, да и вой из кабинетов доносится такой, что ноги со страху косит! К тому же бесплатно. То есть не из своего кармана, а государству это в копеечку обходится! Сингапурский зуболом так ошалел от неожиданного дохода, что каждому клиенту подарил календарь. У нас в рейде была тогда молодая лет восемнадцати буфетчица. Так вот, ей бесплатные календари очень понравились. Она прямо заставила отвести себя туда, где их дают. Дура, конечно. В тот раз я сопровождал их с врачом и, помню, очень удивился, что в клинике оказалось всего два кабинета: в одном лечили болезни выше пояса, в другом — все, что ниже. «Зубы» были в первом. Доходы доходами, но и профессиональную честь доктор нес гордо: поковырявшись в белоснежных челюстях, он развел руками — зубы хорошие, его работа не требуется. Однако календарь, видимо, был — до зарезу! Клиент раскапризничался, а здесь с клиентами вступать в пререкания не принято. В конце концов, доктор в сердцах вырвал первый попавшийся зуб, но расстроился и календаря не дал!

Я поговорил с этим доктором. Он долго учился, сначала в Копенгагене, потом где-то еще в Европе, действительно лечит и сердце и легкие, зубы тоже. Хорошо лечит.

Вообще-то специализация хорошо, если целостное специальное знание не распылять на атом, в прах. Образования для этого мало — нужна образованность. Но это бывает редко, да и критерии менялись: когда-то языки, музицирование… Естествознанием увлекались одни чудаки, но когда в физике произошла инвентаризация законов природы, чудаков, прибавилось. Значимый социальный и даже политический смысл науки естественные обрели после Хиросимы. С тех пор уже и домашние хозяйки заинтересовались, чего там понаделали «атомщики»?

Талантливое всегда острее чувствовало передний край. Кумир наших школьных лет Коля Киселев был превосходный спортсмен, чемпион МГУ и — физик. Его картины (картины, а не срисованные копии) украшали фойе университета. А стихи? Я не знаю других таких искренних и чистых стихов! Он мог стать известным художников или поэтом, может быть, педагогом, каких мало. Я надолго потерял с ним связь, и вдруг в «Комсомолке» резануло черным «Памяти товарища». Так тепло было написано о безвременно ушедшем, незаурядно разностороннем Николае Николаевиче Киселеве… Как случилось, что из невероятного богатства не пришлось по крупице каждому, а оно стало достоянием неширокого круга знавших Колю лично? Почему так редко публиковались хотя бы его стихи?

К нам на физфак приходили филфаковцы, им было интересно. А нам с ними? Обсудить бы прекрасную прозу Бунина, где гармония слов рождала музыку языка, но филологи «проходили» старославянскую литературу, Бунина еще не изучали…

Читавший лекции по трудной и скучной матфизике профессор Иванов в местах, «не бравшихся с ходу», разряжал обстановку, вспоминая свои довоенные туристские походы по голодному Поволжью. Ему все было интересно. На экзаменах он выпытывал у студентов об их индивидуальных увлечениях (что, впрочем, не влияло на оценки в зачетках). С Митей Гайдаком, известным в университете борцом-вольником, он советовался:

— У меня есть гантели на четыре килограмма, на пять и на двенадцать. Как вы полагаете, какие мне еще гантели купить?

А у меня узнал, как называется альплагерь, в котором я собирался провести лето.

— Всенепременнейше приеду!

И в самом деле приезжал. Жаль, что как раз в этот день мы с отделением были на восхождении.

— Товарищи, — сказал, как-то профессор на лекции, — вы знаете? Приезжает Гилельс, и я надеюсь, что всем нам повезет с билетами.

В филармонии почему-то тоже встречались знакомые — физики, математики. И в горах…

Изменились критерии, конкурсы на естественные факультеты упали. Физфаки с матфаками посерели, таланты ушли в нархозы. Скоро появились виртуозы в ресторанах, на базах и в крупных универмагах…

В тридцатых слова «инженер» и «ученый» еще вызывали почтение. Поколение, хлебнувшее войны, само почти не знавшее счастья, свое предназначение видело в том, чтобы дать нам образование. Так еще и можно было хотя бы на четыре-пять студенческих лет продлить беззаботность детства. Но этого — одного и того же — захотели все родители. Детство стало длинным, затянутым, «ученых» — много. Увы, слишком много, чтобы уважать каждого. После вуза открывались дороги в мэнээсы -— на 83 рубля или в инженеры с пожизненным окладом в сто двадцать. Требовалось как-то оторваться от массы, попасть ближе к солнцу! От восьмидесяти трех имелся реальный вариант перепрыгнуть сразу на 220-250 — диссертация. Ее оказалось не так трудно сделать: никаких специализированных советов не существовало, а на общих, где по защищаемому предмету иногда вообще не было специалистов, проходили почти все. Встречаясь, однокурсники уже не кричали прежнее: «Привет!» Чаще приветствовали деловито:

—  Ну, как — пишешь? А я кончаю обзор. Витька защитился, два черных шара вкатили, слыхал?

Раньше других защищались как раз не самые способные (те сомневались, перепроверяли результаты и не находили времени на организационные хлопоты), а так называемые организаторы. Эти что-то у кого-то списывали, обобщали, заводили полезные знакомства, стараясь получить тему «помутнее», панибратствовали и договаривались с оппонентами. Кухня не сложная: перечень бумаг, выписок, процедура, правила игры. «Организаторы» изучили ее, как преферанс… Получалась диссертация ¦— не бог весть какая революция в науке, но ведь старался, писал…

Когда стало слишком много кандидатов, потребовался новый отрыв— докторские. Доктор — это уже карт-бланш. Выше бывает только членство в Академии, но это совсем другое дело — скорее политика. Бывают жестокие научные битвы, даже более жестокие, чем на других социальных фронтах — соперники превосходно знают правила игры! Иногда для них проще создать новые институты, лишь бы не мешали друг другу.

Прошло время, теперь это поколение у рулей науки. Куда они вращаются?

Ладно, «организаторы», куда подевались остальные? Из курса в сто человек девятнадцать не дотянули до финиша: сессионные завалы, разочарование в призвании. Значит, восемьдесят один. Виктор Золотухин — умница, с ним еще трое поездили в стройотряды, да и там остались. Виктор попался как-то на улице в ватнике, драный и веселый: «Строю свинарники. А что? Хоть вижу результаты труда!» Лена Стенина списалась с Кавказом, бросила диссертацию и уехала на пасеку. От Володи Ликина была весточка— где-то в таежной сторожке, то ли егерь, то ли лесник… Блиставший на курсе Женька Кузин — его не видно и не слышно: ассистирует на кафедре под руководством однокурсника Лебедева. Сам Лебедев в докторантуре, прожил время боязливо и тихо, пробираясь между событиями и другими людьми, так и не сказавши того единственного, своего, ради чего и был создан…

Пробежишь глазами шестнадцатую страницу «Литературки»: кто там отрицательный персонаж — водопроводчик Вася да мэнээс из НИИ! Грустно. Наука ни при чем, ученым стало труднее, это правда: таланты неудобны, потому что и им в серятине не было удобно! Серость — это не только некрасиво, но и опасно… Юрий Петрович открыл сейф, достал конверт: — На вот почитай. Получил от однокурсника с сингапурской почтой.

«Привет, Юра! Не знаю, в каких экзотических краях пролегает ваше плавание, но Сингапур не обойдете, так что письмо получишь. Извини, что без церемоний врываюсь в праздничный мир тропиков — захотелось подвести итоги, а писать некому. Правда, есть еще Светлана, но она женщина неразумная!

Заявление подписали, не отговаривая, рассчитали без задержки, чемодан уложил. Не спеши осуждать. Твои резоны я знаю и учел, в последний год действительно стало легче, но мои шестеренки сработали, перерабатывая вату. Вата облепляла всесторонне! Никто явно не мешал, меня обходили аккуратно, как подводный камень. Пару раз дернули днищем, проскрежетало, они уплыли вперед, мы остались на перекате… Результаты ежегодно на отчетах слушали, но… запаковывали в ящики и сносили в трюмы — так, кажется, говорят у вас? А по палубам гуляет ветер и носит бумажки, бумажки…

В Вену с моим докладом ездил Карцев. Мне визу открыть «не успели». Фамилию на всякий случай тоже вычеркнули. Это, конечно, не трагедия; хуже, что из всех моих затей ничего, кроме доклада, больше не родилось. Оказалось, что я путался у кого-то в ногах.

Должен тебе сообщить пренепреятнейшую вещь: устал и уже работать не могу. А ведь есть ученики, они видят. И еще они знают, что для их роста шеф бессилен что-нибудь сделать. Честолюбие — хорошее дело, моя фамилия им в жизни только помешает.

В общем, отъезд — это логично. Адрес потом сообщу. Я только не хочу, чтобы разыскивала Светлана: она способна толкнуть к крайнему шагу, а потом не пожалеть никаких средств для спасения. Мне бы хоть на полгода подальше от людей и привязанностей. Как с сорванной кожей — больно!.,»

— Доломали! -— Юрий Петрович сжал подлокотники так, что побелели руки. — А какая умница!..

Скачать всю книгу в формате pdf (0,98 Мб)

Как досадно промазал я с государством Тувалу, простить себе не могу! Но где бы я узнал об этих крохотных островках, на которых почти никто никогда не бывал, за исключением «Дмитрия Менделеева» и «Каллисто»? Кроме самых общих сведений о случайном их открытии в шестнадцатом веке Альваро де Менданья, о том, что в 1819 году английским капитаном они названы по имени финансирующего плавание мецената островами Эллиса, да еще о провозглашении независимости 1 октября 1978 года в справочнике — только скудная география: девять атоллов с девятью тысячами жителей! Я опирался на рассказы очевидцев — помполита и Толи Степаненко: «Каллисто» на Фунафути заходило сравнительно недавно, в 75-м.

Зато какие у них воспоминания! И танцы вокруг, и угощения, и девушки мух отгоняли от гостей! Два дня островитянам крутили кино. Толя вспомнил, что реакция зрителей была неожиданной — не там, где интересно, а, например, где в кадре скакали на лошади. Они хохотали на весь остров и требовали показывать эту лошадь! Не разберешь этих людей. Всю стоянку обменивались сувенирами (корму «Каллисто» завалили кокосами!), а кто-то из штурманов по глупости подарил на память советский флажок. Судно отдавало швартовы, и тут случился конфуз: островитяне спустили английский и подняли наш флаг: «Не желаем быть английской, хотим быть советской колонией!» Пришлось задержаться и улаживать инцидент.

На большом сборе я честно пересказал то, что слышал. Действительность оказалась другой. Как это ни удивительно, в этом виноват страшный ураган Бебе, пронесшийся над островами Эллиса еще до визита наших судов, в 1972 году. Он уничтожил все; в живых остались те. кто привязал себя к пальмам.

Ранним утром 20 декабря на горизонте показался атолл Фунафути. Издали огромный правильный овал его лагуны напомнил бирюзовое ожерелье, оправленное мелкими изумрудами. Островков я насчитал двадцать три, включая малюсенький с единственной пальмой посередине. А обитаем всего один!

От берега отделилась засверкавшая на солнце точка. Минут сорок она росла, но так и осталась алюминиевой скорлупкой, с которой, уцепившись за веревочный трап, перебрался на борт лоцман — босой, но источающий достоинство. Оказывается, причал в лагуне углублен, и якорь можно не отдавать. Недавно к пирсу сделан искусственный канал, но капитан нервничает: канал узок, коралловые шапки торчат под самым бортом на глубине три метра!

Да ничего — есть вроде и большие острова в атолле Фунафути! Вдалеке, под только что вставшим, но уже горячим солнцем раскаленно заблестели железные крыши.

Швартуемся. Судно немного длиннее причала — корма не уместилась.

Все-таки впечатление о величине острова обманчиво. Это в длину они велики, а в ширину… Тут, у пирса — всего метров пятьдесят, а за ними открытый океан! Середину островной полоски заняла дорога, ведущая в деревню-столицу Фонгафале. В полумиле на восток, уткнувшись в прибрежные заросли, ржавеет со времен прошедшей мировой войны остов японской шхуны. Гибкие тела выстроенные в ряде пальм не корежатся, а выгнуты по преобладающим ветрам. Над океанским прибоем тонкие голые стволы тяжело поднимают кокосовые веера, разбивающие запрятавшееся солнце на блики и лучистые осколки. Тихо, жара стоит такая, что невозможно вздохнуть! Пока прячемся внутри, под сенью кондиционера.

На пирс въехала полицейская машина, мотаются трактора и мопеды— тарахтение и пыль! Вот вам и первый сюрприз: зачем они, если в самом длинном измерении — на полчаса прогулки для Виктории Романовны?

Денег не будет по причине отсутствия их в государстве. Собственная валюта в виде пробных монет в Тувалу только появилась, пользуются австралийской, но и ее в кассе самого большого магазина не больше 100 долларов! Тем лучше, можно гулять бескорыстно.

Коралловый песок слепит глаза, смотреть невозможно даже через темные очки, а уж сделать фотографию… Выдержку надо ставить тысячную, диафрагму закрыть совсем, лучше шапкой! Через три минуты прогулки «на свежем воздухе» майки прилипли к телу. Сквозь пот, застилавший глаза, слева от дороги удалось различить свалки жестяных банок и протестантское кладбище. Навстречу и сзади громыхает транспорт, попался даже столб с надписью «Автобусная остановка» — не оказаться бы под колесами! Зато пешеходы, хоть они и в меньшинстве, — полинезийцы, едва успевают отвечать «Талофа!»

Молин начинает раздражать. Он даже здесь умудрился найти лавку, в которой весь товар — две консервные банки да стираные майки, и уже щупает бусы.

— Есть ли еще шоп?

Молодой человек приятной наружности с радостным лицом специально слез с велосипеда, чтобы обстоятельно поговорить о дружбе, а тут торговые вопросы! К тому же Молин, за ненадобностью, уже совсем забыл английский и употребляет только «Хау мач?» и «Сорри» («простите»). Последнее слово в каждом следующем государстве он произносит все гортаннее.

Похоже, нас привели в самый большой столичный магазин, так как по соседству расположились хижины иностранных посольств. Кроме алкогольных напитков, в местном ГУМе почти ничего не продается и очередей нет — спрос и предложение гармонично сбалансированы. Зато в кассе показали несколько тувалинских монет. Молин выменял-таки за 35 копеек, которые здесь более редки, чем у нас древнегреческие драхмы, 20 тувалинских центов!

Улочки в деревеньке-столице очень чисты, для мусора — а это обычно банки из-под пива и соков — установлены специальные бочки. Вместо уничтоженных ураганом Бебе хижин с материальной помощью ЮНЕСКО выстроены одинаковые домики. Как все стандартное, они неинтересны, но, наверное, удобны: специалисты учли местные условия, предусмотрев даже особые серебристые емкости для сбора дождевой воды (другой на островах не бывает!). Все в таком домике просматривается насквозь. И в Самоа, и здесь понятие «воровство» неизвестно. Жители удивляются, если европейцы на свое имущество навешивают замки — зачем? Ведь все общее! Внутри, как и в традиционной хижине, циновки, в углу сложены чемоданы и корзины с одеждой. Правда, на стенах всегда есть немножко украшений из цветов, ракушек или тряпичных лоскутков. Зато в каждом жилище два, а то и три на полную мощность орущих транзистора, а у входа — обязательный мопед.

Под ногами путается ребятня. Непохоже, чтобы они когда-нибудь дрались — ни боевых шрамов, ни единого синяка под глазом. Разве это нормально? Мальцы в таком возрасте время от времени обязательно должны драться!

— Ванятка, поди сюда! — позвала Виктория Романовна.

В скопище смуглых выделяется голубыми глазами совершенно белобрысый ребенок — очевидно, наследство «зеленых беретов» с ближайшей американской военной базы. Но дискриминации никакой — все дети, независимо от цвета кожи и волосенок, дружны и одинаково любимы.

На главной площади Фонгафале в подарок островитянам ЮНЕСКО выстроило современную вместительную церковь, а напротив — фале-фоно, дом народных собраний. В архитектуре фале-фоно сохранены местные традиции: высокая крыша, поддерживаемая по периметру столбами,— и никаких излишеств! Днем тут располагается базар. Он, конечно, беднее нукуалофского и сувинского — кокосы, рыба, готовая к употреблению еда в листьях. Может быть, здесь когда-нибудь танцуют? Мы давно наслышаны о зажигательных танцах туземных народов, а Тувалу — последняя на маршруте полинезийская земля, последний шанс… О, конечно! Вечером будут танцы! Вот и прекрасно, нужно уговорить помполита на вечернее увольнение.

На самой окраине Фонгафале разместился одноэтажный отель из восьми постоянно пустующих номеров —¦ вот куда надо ездить в командировки! И так прохладно! Кондиционера тут нет, просто дом хорошо продувается сквозняком. А лагуна — само великолепие. Только изобретательница-природа способна подобрать такие краски: нежно-зеленые пальмы над водой бирюзово-зеленых оттенков.

В отеле дед поискал старого знакомого — менеджера, с которым познакомился при прошлом заходе «Каллисто».

— А! Шот феллоу?

— Да, низенький такой!

—  Нет, сейчас он работает на Фиджи, но в понедельник обещал приехать на холидэй.

Тогда хоть посмотреть на старый причал, у которого «Каллисто» швартовался. Теперь он пустынный, зарастает ракушками… Две девушки праздного вида сидели неподалеку на перевернутом ботике, и дед с Молиным отправились заводить знакомство. Не утерпеть, хочется искупаться! Может, зря дед не пускает (много, по его воспоминаниям, агрессивных акул). Но ведь купается же местный парень! Вдруг от всей этой индустриализации акулы подохли? И я тоже полез…

Пока обсыхали, познакомились. Чувствуется, что у юноши накопились ко мне вопросы. Самый первый, женат ли я?

— А я нет, я еще молодой. А девушки, которые сидят на боте, плохие!

Эту свежую новость я сразу по-русски выложил деду с Молиным, за что едва не получил по шее: они вовсю уже толковали об «алофе».

— Знаешь ли ты Тапу Ливи?

Тапу Ливи — известный в Полинезии композитор. Одно время он долго жил вблизи Апии на Уполлу и даже написал песню в честь предоставления независимости Западному Самоа. Но потом, повинуясь зову родины, он простился с семьей и с одной дочерью вернулся на Фунуфути, где женился снова стал главой большой аинги.

Парень расцвел: Тапу Ливи его дядя, который прекрасно помнит заходившие советские корабли. Сейчас он немедленно отправится к дяде и передаст ему русский привет!

Наши «белые» запрудили весь остров. Так жарко, что хорошо бы на корабль, теневыми улочками… Пока я фотографировал кинотеатр — маленький сарайчик, залатанный жестью от бочек, — все растерялись среди пальм. Вдруг из-за зарослей послышался голос Нади большой:

—  Кто-нибудь, помогите поговорить! Тут школа какая-то, учитель приглашает!

Никакая это не школа: похоже на контору, и «учитель» называет ее «каунсл-оффис». От жары у меня с английским случился какой-то запор. Пригласили внутрь отдохнуть в прохладе — кондиционер! Три стола, пять бумажек, женщины и еще один мужчина. Спрашивает, не нужен ли нам госсекретарь или что-нибудь для нашего корабля. Я оглянулся на попутчиков:

— Нужен кому-нибудь госсекретарь?

Нет, спасибо, ничего не нужно: капитан с начальником экспедиции как раз решают дела на берегу. Толя Ребанюк насыпал папирос из пачки «Беломора» в горсть гостеприимному хозяину. Я еще объяснил, что это — русские сигареты «уиз емпти хоулз» («с пустыми дырками»). На этом распрощались и собрались уйти, но тут Надя большая спохватилась: лучше пройти по холодку насквозь, к другой двери, чем топать эти три метра по пеклу!

Из головы не выходит до боли знакомое «каунсл-оффис». И вдруг я хлопнул себя по лбу:

— Надя, мы, кажется, были в парламенте!

Параллельным курсом в густых джунглях пробивал себе дорогу к судну и дед. Он в этих официальных словах должен быть дока. Ну, все правильно — Совет Министров!

Во государство — невзначай можно побродить по Совету Министров!

Обидно только, что вся моя информация на Большом сборе целиком не соответствует действительности: ЮНЕСКО совершенно цивилизовало столицу. Конечно, застроить клочок суши в два квадратных километра мировому сообществу ничего не стоит. Степаненко с пом-политом и сами ошарашены — через пять лет ничего не узнать! А приезжие новозеландцы, фиджийцы строят все новые дома, и, по плану, скоро начнут воздвигать пятиэтажки! Зря не берут в долю Советский Союз — у нас опыт!

Родной корабль с домашней прохладой. Кто не любит тепло? А все же русскому человеку требуется хоть немного зимней вегетации! Конец декабря, вспоминаются снег и метели… Искупались в бассейне, потом в душе, и стало легче. Можно даже немного позагорать. С «манки-айленд» видно, как на восьмитонной океанской яхте, пристроившейся рядом, вывешены для просушки мокрые полотенца. Задрав головы, чтобы лучше рассмотреть такелаж, под бортом прогуливаются крепкий загорелый американец и молодец лет пятнадцати.

— Откуда пришли?

— Гавайи!.. А вы?

Оказывается, папа решил показать сыну Океанию. Думают управиться с этим за девять месяцев.

— Дэвису полезно, очень познавательно. В Полинезии много интересного!

Что же это Дэвис школу пропускает? А папа? Безработный, что

ли?

Разговор с владельцами яхты закончить не удалось: по трапу (прилив, и трап стоит почти вертикально!) вскарабкались две миниатюрные женщины. Вахтенный отправил их прямо на «манки-айленд», где сразу стало шумно и тесно. Женщины застучали каблуками, затараторили, примерили на себя спасательные круги и, вручив мне свой фотоаппарат, потребовали снять их на память. Дело не сложное, но для показа судна я не готов. На счастье появился Слава. Я попросил его присмотреть, чтобы чего-нибудь не сломали, и спустился в каюту за шортами. Знакомились на ходу. Одна из женщин, Роза, на Фанафу-ти с мужем-филлипинцем. Муж — доброволец-строитель, из тех, кто преобразует атолл до неузнаваемости.

С берега вернулись капитан с Юрием Петровичем и попросили узнать у гостей, в самом ли деле реально увидеть полинезийские танцы. Танцы? Конечно, можно, проходите в Фонгафале в 7 часов! По-судовому — это девять вечера…

В девять начальство еще занято: показывает кинофильмы руководителям страны. Но добро дали — по спикеру объявлено вечернее увольнение.

Ночь. Шелестят в лунном свете пальмы и гудит океан. В фале-фоно горел свет, расстилали циновки и готовились к репетиции рождественского представления. Танцы? Это в другом месте! Два парня охотно вызвались нас проводить.

Действительно, четверо молодых людей профессионально справлялись с музыкальными инструментами. Они уже собирались уходить, но увидев публику, исполнили несколько песен. Танцы начнутся в десять — в полночь по-нашему! К тому же, танцы европейские, и вообще мы попали в ресторан…

Попутчики злились и ругали меня за «договоренность». Конечно, жаль, зато какая прогулка — как после выпускного бала в школе!

В ночи гул океана становится устрашающим, жутким. С внешней стороны атолла берег содрогается от пенистого наката. Страшно подумать, что здесь происходит в ураган? Полсотни метров суши, едва выступающей из воды — разве это преграда? Я где-то читал о «болезни океана» : на таких островах беззащитные перед стихией люди иногда сходят с ума и сами выбрасываются в море. Кажется, что волны вот-вот перехлестнутся в лагуну, накроют с головой и спрятаться, убежать некуда. Скорее, скорее на корабль, надежный, уютно сияющий ксеноновым светом — там спасение!

Президент Тувалу в отпуске. Его замещает государственный секретарь, который выдал карт-бланш на любые работы в территориальных водах островов. В связи с Рождеством представителей на борту не будет: им как добропорядочным христианам в праздники работать грешно. А мы, ох, и грешим мы — только тем и занимаемся всю сознательную жизнь!

С берега доставили пакет от атторнея Тувалу: в ответ на нашу робкую просьбу поработать в воскресенье в самом атолле Фунафути, посоветовавшись с министром финансов и природных ресурсов, он дал официальное разрешение, но попросил, чтобы бот с водолазами ушел куда-нибудь подальше от острова и деревни, чтобы не мешать воскресному богослужению.

Пастор, третий по значимости человек в государстве, предполагает провести мессу специально в нашу честь и просит завтра прибыть в церковь. Мы выбрали из себя самых «набожных»…

В церкви играли на электрооргане. Все ее внутреннее пространство выстелено циновками, на которых, поджав под себя ноги, с библиями в руках сидели прихожане. Мы тоже поскрещивали, как могли, ноги, но они скоро онемели.

Простая кафедра, перед ней — столик с двумя букетами цветов, на стене циновка с надписью «Funafuti». Скромно и мило.

Ровно в девять утра на кафедре появился пастор и начал проповедь по-самоански. Язык — сама мелодия! Спохватившись, что мы не все понимаем, пастор стал давать английский перевод: «Бог создал мир за шесть дней, на седьмой отдыхал и всем велел…» Интересная информация, но что-то похожее было в лекциях по атеизму. Х-ха! Это ведь намек! Между прочим, водолазы сейчас работают. Скучно. Чтобы убить время, стали с Толей Степаненко смотреть в окошко. В народном доме напротив тоже служили мессу, но там кончили быстрее…

Удивительные дела: малахитовое море, сказочной красоты пальмы, на горизонте малюсенький островок с пляжем, невообразимо далеко от всякой другой земли и берегов, а тут месса… С ума они посходили со своим богопочитанием! Что вообще принесли на острова миссионеры? Ненужную здесь одежду, европейские условности, псалмы… Псалмы, честно признаемся, замечательны. И какая полифония! Это те же национальные песни, только с библейскими текстами. Дирижер тоже есть, машет расческой в руке — наш вчерашний знакомый из «каунс-оффис».

Все запотело и онемело. Если месса продлится еще немного, придется выразить неуважение, вытянув ноги. Но мысли, как будто прочитаны — кончилось! Вот уж, действительно, слава богу! Теперь бы и послушать ангельское пение, стоя. Но все разбежались…

У выхода (наверное, правильно — на паперти?) встретились с Розой, которая шла под руку с Лоттой. Лотта — островитянка, видимо, служит у филиппинцев. По дороге мы разговариваем о том, о сем, стараясь выбирать путь покороче и придерживаясь пальмовой тени. Улица всего одна, так что пройти мимо дома Розы невозможно. Не зайдем ли мы в гости? А что — зайдем!

Дом хорошо продувается, как и все остальные такие же дома, но обстановка внутри не полинезийская: есть кухня, стол и кресла, шкаф с книгами. С потолка свисает сложное украшение из цветных лоскутков.

Муж Розы — типичный выходец из Юго-Восточной Азии: маленький, почти подросток, симпатичный. Пока женщины готовили воду со льдом, завели с хозяином вежливую беседу о планете и ее размерах, время от времени прибегая к карте мира, висевшей на стене. Советский Союз на карте не поместился, разрезан на две половины, а середину занял американский континент.

Самая чадолюбивая на судне Виктория Романовна попыталась приголубить смазливенькую трехлетнюю дочку хозяев. Но ее не так просто взять в руки — кусается!

У нас объявлен день открытых дверей: после мессы все население Фонгафале захотело посмотреть посланный богом «чудо-корабль». Трап прогибается, некоторые пошли в обход — через фальшборт! Жуткое столпотворение!

Пастор забыл сообщить прихожанам (а может, сам не знал?), что сегодня — самый длинный день зимнего солнцестояния. На родине он самый короткий. Теперь солнце будет догонять корму…

Скачать всю книгу в формате pdf (0,98 Мб)

Маршрут предопределен географией; из девяти атоллов Тувалу, кроме Фунафути, лишь лагуна Нукуфетау достаточно глубоководна, чтобы пропустить в себя судно.

До двадцать пятого декабря шла напряженная забортная работа. Ритм и автоматизм: утренний выход, возвращение на обед, смыть с себя соль (не намыливаемся, потому что вода — дефицит), спать один час и снова в море. В лабораториях работа продлена до двух ночи; идет обработка материала.

Устали. Особенно трудно подниматься на отход — вялость, не открываются глаза. Вдобавок и в адмиральский час не отдохнуть: корпус облупился, матросы палубной команды скрежещут железом, отбивая старую краску. Юрий Петрович уже просил капитана сместить покрасочные работы на другое время. Капитан, кажется, недоволен, потому что существует твердое расписание вахт.

Отстегнули мыльницу, в нее перебрался Толя Ребанюк и уже минут десять плавает вокруг бота. Нырять никто не торопится: Молин подвешивает к себе грузы, Степанюк замедленно натягивает трико, Слава поплевывает в маску… Совсем не то, что раньше! Только пом-полит, которого капитан отпускает с нами за ракушками, вполне готов, в руке держит ломик и хозяйственную сетку. Ребята из экипажа проговорились: с тех, кто с нами ходит на боте, взимается «ракушачий оброк» — на борту они показывают улов, и капитан лично отбирает половину в свой «фонд». Припрятывающих добычу и неудачников, ^которым ракушки не попадаются, в море не пускают. Два дня назад был такой эпизод: третий помощник Игорь от капитанских глаз стал засовывать моллюска в плавки. Хорошо, что это заметил Степаненко:

—  Дай-ка сюда. Это же конус марморатус! Ты с ума сошел — стрельнет стилом, и плакало твое мужское достоинство! Можно и вообще в ящик сыграть.

Помполит, так и не дождавшись напарника, бухнулся в воду и вдруг отчаянно забарабанил ластами назад, к трапику:

— Под бортом акулы и свал!

— Много?

— Не успел сосчитать — стая! Одна на меня пошла.

— Толя, греби назад!

Подтянули мыльницу, завели двигатель — придется перебираться

на другое место.

Возле острова Сававе оказалось получше, и глубина подходящая

— метра два-три,

Я подныривал к коралловым зарослям, как вдруг заметил совершенно голого человека, без маски и трубки. Кто это так злостно нарушает технику безопасности? Не обращая на меня внимания, человек-амфибия нырнул к большой раскрывшейся тридакне, ловко надрезал ей фиолетовую мантию, и тут же, под водой, стал запихивать в рот. Как не захлебнется? Видимо, очень голоден. Надрезав еще лакомства и намотав его на руку, человек влез на борт бота и заулыбался, что-то объясняя по-самоански. Мы ничего не поняли, как и он нашего английского, но расстались дружески. Полинезиец взмахнул руками и легко и свободно, как дельфин, поплыл к берегу. А там праздновалось Рождество…

Сававе — большая деревня. В ней проживает 900 человек, которыми управляет Совет из десяти наиболее почетных вождей. Есть также островной президент: из-за удаленности атолл Нукуфетау подчиняется правительству номинально. Президент владеет огромной печатью, которую он с удовольствием поставил на сертификат, удостоверяющий, что эти места советский корабль посетил впервые. Зато Корпус мира устроился тут основательно и давно: 23-летний американец Ричард Макбраид — советник президента, а его жена Калинк занимается воспитанием детей. Все эти уважаемые люди побывали на корабле и с удовольствием отобедали. Я заметил, что если деликатесы восточной кухни предназначены лишь для пробования с последующим выражением восхищения, то наша устраивает любой желудок!

Последовало приглашение отметить Рождество. Из-за языковых недоразумений группа энтузиастов засобиралась было в деревню ночью, но потом сообразили, что ночь — это для празднования в семейном кругу. До самого утра с берега доносились пение и удары барабанов…

Полинезийские танцы мы все же увидели!

Отлив и большая осушка. Подойти к острову можно только по искусственному каналу, пробитому в рифах направленным взрывом. Но проход узок и неглубок, доступен лишь пирогам, и бот пришлось оставить на полпути. Дальше — босиком по острой ранящей ноги коралловой бесконечности, в слепящем изжаривающем пекле.

Чистая деревенька. Коралловый песок хорошо фильтрует воду и жидкие отходы, а мусор… Куда островитяне девают мусор? Хотя, откуда ему взяться: что нашли — сразу и съели, бумажки не валяются — газет не читают, а бюрократия пока обошла острова стороной!

Церковь, дом пастора, американских молодоженов Макбрайд и народный дом образуют центральную площадь Сававе. Сам фале-фоно огромен, и может вместить всех жителей без исключения. Это истинно народный дом; народ отдыхает на полу по-семейному, многие даже принесли с собой кастрюльки с пищей. Пища хорошая и вкусно пахнет: свинина, рыба, рис…

Нас заботливо усадили на корточки, и самые молодые девушки подали каждому по молодому ореху. Утолить жажду — очень кстати! Молин с доктором заспорили, чья девушка красивее. А по-моему, самая лучшая досталась мне: пожалуй, я попрошу еще один орех!

Между тем, сформировались две группы танцоров — от северной и южной сторон деревни. Трижды протрубил рог, собирая на торжество.

Из середины правой группы встал «дирижер», что-то сказал, просвистел в свисток, и тогда по периметру дома поднялись девушки и юноши в юбочках из травы, украшенные цветочными гирляндами — танцы и пение начались! Танец плавный, а песни — чудо-песни! Может быть, это солнце и коралловый песок, пальмы и лагуна — может быть, но мне показалось, что такой музыки не услышать нигде! Она никогда не звучала по радио, и не ищите сравнений и эквивалентов — это можно услышать только в Полинезии! Так ли было с Одиссеем, слушавшим сирен? Но сирены безобразно кровожадны, а здесь — лазоревое море и совершенная человеческая красота! И только когда замолк последний звук, я с недоумением заметил, что его источник — всего один музыкальный инструмент. Обтянутый кожей металлический ящик, но что же они на нем вытворяют!

Наступила очередь «южных». Их «дирижер» рассказывал, по-видимому, что-то остроумное и шутливое, но не обидное для «северян», потому что смеялись все. И снова танцы и пение под аккомпанемент погнутой металлической канистры. Нет, не зря так хотелось услышать и увидеть полинезийские танцы — это и этнографическое, но еще больше эстетическое наслаждение! И опять «северные», в ответ — «южные»! Танец ускоряется, так темпераментно мелькают смуглые руки!

Но вот затихли барабаны, и наступила торжественная минута. Реквизит убрали, с циновки поднялся президент. Он сообщил, что в знак высшего уважения Совет принял решение подарить капитану и начальнику экспедиции по острову, а также присвоить им титулы с их названиями. Рев восторга! Слова приветствия захотели сказать и все другие члены Совета. Они говорят подолгу: тут ценится красноречие, а торопиться некуда — времени и пространства сколько угодно!

Наконец все выговорились, прием окончен и можно посмотреть деревню. Мальчишки прыгают вокруг Юрия Петровича: «Сакалуа! Сакалуа!»— так называется подаренный ему остров. Танцоры уже сняли свои юбочки и отдыхают возле хижин. За нами увязались две совсем молоденькие девушки писаной красоты и недвусмысленно приглашают в кокосовую тень. Игорь рассмеялся, показывая на бредущего следом Семена Михайловича: — Нельзя, помполит не разрешает!

Чего-чего? Это девушкам непонятно. И нам непонятно, что они в нас нашли — вон сколько красивых парней!

О естественности нравов и любвеобильности полинезийцев молва идет еще со времен матросов мятежного «Баунти», нашедших свое счастье среди таитянских вакхинь. На святость брачных уз даже миссионеры давно махнули рукой. Дети — боже, сколько здесь детей! — всеобщие, их любят все, и они сами любят всех подряд, здесь вообще царит любовь. В этом есть и биологический вопрос, оставленный пока без ответа: почему на изолированных островах, при неизбежности множественных браков и любовной свободы не наблюдается вырождения? Наоборот, внешний облик островитян оставляет впечатление их физического совершенства! Так было во времена Коцебу и Кука, так есть и сейчас. Даже старики стройны и красивы, а больных нет совсем!

Коралловые острова Южных морей, по единодушному определению путешественников, — последний рай на земле! Но и в раю не все места равнозначны. Какое лучше? Вот на Сававе Молин с удовольствием бы пожил года два:

— Как вспомню, что в Москве на работу сначала на автобусе, потом в метро, троллейбус — туда-сюда три часа! А тут хорошо: пляжи, солнышко, девушки и никаких забот!

Даже я пожил бы здесь недельки две! Больше не выдержать, уж больно мы испорчены цивилизацией, слишком далеко ушли от простого биологического предназначения человека! Нам ведь подавай библиотеку, театр, умное общение…

Ныряли у «капитанского» острова, но он оказался пустынным. Другое дело Сакалуа: песчаный пляж, гнутые пальмы, растения и плоды в ассортименте! А главное — никого: если сколотить сторожку, можно писать монографии! Сушу исследовали досконально и выбрали Юрию Петровичу подходящее место для гаража: раз уж в Полинезии развелось столько автолюбителей, нельзя и нам ударить лицом в грязь! Прилегающие воды тоже богаты: водолазы выловили несколько прекрасных экземпляров огромных шлемов.

— Касиусы, — важно объяснил «по-латыни» Федя.

В качестве представителя рыбьей фауны к профессору подплыла двухметровая акула. Наверное, знакомиться с владельцем острова. Не успел Юрий Петрович оправиться от «знакомства», как я доложил ему, что Молин ворует профессорские плоды. Молин почти час обирал панданусовые деревья, наполнив два мешка, после чего еще зачем-то выломал несколько палок. Одну такую палку он взял себе, другую принес в каюту Юрия Петровича, а третью подарил мне. Я вежливо отказался, но уже во Владивостоке Молин притащил мне ее домой. Палка долго валялась, пока жена не приспособила ее к половой щетке. Бьюсь об заклад, что подобной конструкции из отечественной щетины и растения с полинезийских островов Тувалу больше нет ни у одной домохозяйки!

Послеобеденный выход не забортные работы не состоялся: на каноэ прибыли вожди и сообщили, что в деревне для нас приготовлен обед. Плавсредства подняли на борт, каноэ взяли на буксир, и через час судно бросило якорь невдалеке от Сававе.

Кроме вахтенных, на берег разрешено идти всем желающим. Неожиданно отказалась Оля:

— Чего я там не видала? Все эти острова на одно лицо! Уговоры не помогали, пока на вахте не сменили Валеру. Валера —

Олина пассия, так что у острова, как выразились уговаривающие, появилась собственная «морда лица»…

В центре фале-фоно установлен большой стол, на котором в блюдах из листьев и травы разложены деликатесы. Четыре девушки по углам веерами отмахивали от них мух.

В качестве аперитива принесли орехи. Мы со Славой сообразили, что выпивать молоко до дна ореха нецелесообразно — сразу подадут другой: так и просидишь с ним в руках, когда вокруг очень интересно!

Когда закончились приветственные речи, можно начинать угощаться. А ля фуршет! В плетеную травяную корзинку сам кладешь, что угодно душе. Дело, конечно, не в еде, но любопытно попробовать, Вкус свинины известен: я положил себе мясо тунца, ломтик жареного плода хлебного дерева и таро. Остальное слишком непривычно и рассчитано на любителей, вроде Молина. Я двинул его, чтобы он вел себя поприличнее.

— Отличный корм! — заурчал Молин, пытаясь поглубже запихнуть не прокусывающийся корнеплод. Он-таки объелся, и два дня потом глотал бесалол.

После трапезы принесли воду для омовения рук, и сразу заиграл инструментальный ансамбль. На этот раз танцы европейские, хотя исполнялись с аборигенским темпераментом. Игорева партнерша творила бедрами такое!.. Даже успевала в ритме музыки пролезать под

ногами.

Внезапно музыка смолкла, и попросили спеть нас. Делать нечего: Игорь взял гитару, расстраивал ее полчаса, и под фальшивый аккомпанемент мы, как сумели, исполнили национальную русскую песню «Катюша». Еще хуже получилось с «национальным танцем». Как это делается у нас на Руси? Оля еще так-сяк помахала платочком, а Федя на «присядке» под ликование зрителей грохнулся об пол. Вежливые члены островного Совета все же сказали, что русские песни слышали впервые (святая правда!), и они им понравились. А это — вряд ли!

С большой ответной речью выступил наш капитан. Он непременно решил произнести ее по-английски. Получалось громко — на весь народный дом и окрестности, но не очень понятно даже соотечественникам. Капитану взялся помочь Ричард Макбрайд: он переводил… тоже на английский. Оба «английских» вызвали у островитян бурю восторга и аплодисментов!

Ну, все — отпотелись! Местная молодежь предложила футбольный матч. Повезло Толе Ребанюку: в своих судкомовских мероприятиях сможет поставить жирную галочку! Пока он набирал команду, смотрели северную часть деревни. Хижины традиционные, полинезийские: деревянные столбы, крыша похожа на беседку; обстановка тоже без особенностей. Но вот транзисторы, магнитофоны… Откуда у островитян деньги? Деньги, оказывается, многие зарабатывают на Науру: почти десятая часть тувалинцев завербована тамошней фосфатной компанией, да еще 300 человек (из девятитысячного населения страны!) — матросы на иностранных судах.

А на площади пыль стоит столбом. Удар! В самую первую минуту игры Толипы ворота украсил великолепно посланный гол, в следующую — еще один! Местным ребятам на жару наплевать, играют и головой и пяткой— одиннадцать Пеле. Только в конце из вежливости хозяева приостановились, чтобы дать возможность «размочить» игру — 1 : 8! За такой счет старпом пригрозил лишить игроков обеда. Представляю, что думают о нас островитяне:

— Петь не умеют, танцевать — ни в дугу, и футболисты никудышные. Что они делают на своем корабле?

Вечереет, но зной не спадает. Нас провожали всей деревней. Викторию Романовну едва удалось оторвать от детей: они вместе разучивали полинезийскую песню, а у Виктории Романовны с самоанским туго!

До бота каждый добирался своим способом. Надя большая бухнулась в воду прямо в платье, и оно расплылось от ее тела по всему каналу. В складках материи видно было Надино лицо, которое фыркало и выражало блаженство.

— Талофа! Прощайте, милые, красивые люди!

Как нарочно, вода теплая — за тридцать, чудной прозрачности, и подводные пейзажи великолепны! Подозреваю, что такой эффектный день природа подарила напоследок. Так и оказалось: больше забортных работ не было, если не считать, что потом, на Науру, водолазы и Молин у берега пытались пугать акул…

Помпон отбивал себе на память коралловую ветку, и усиленный в воде скрежет больно отдавался в барабанных перепонках. В этот момент появились манты. Пара грациозных животных остановилась, их огромные крылья едва шевелились, как прибрежные волны в штиль. Тут и напоролся на них бурно плывший к боту помпон. Когда в маске у него возникло препятствие, коралл выпал из рук и — свят, свят! -ласты выбросились вперед, тормозя и отрабатывая назад. Комедия! А манты еще немного покрасовались и медленно ушли в синеющую бездну…

В тропиках ночь наступает внезапно. Мгновенно посерели и уменьшились острова, пропали даже тени, и только нарастающе ухало в океане в четырехмильной невидимости…

Было почти темно — сумеречный цвет. Остро пахло землей. Я пошел к железной дороге, куда шли все. Крупно наехала насыпь, так что видны стали отдельные песчинки. Вдруг все стало объемным, стереоскопическим, взгляд съехал выше, и появились кусты, сплошь покрытые белыми цветами. Буйство цветов! Они были такие свежие, лоснящиеся, с капельками влаги. Бутоны разрывались и одуряюще пахли! Взгляд невозможно было оторвать от ветки, на которой пухли на глазах и лопались, и вспрыскивали волну жасминового запаха все новые, потрясающе свежие цветы! Природа, как перед бедой, торопилась размножиться. Было тихо и только оглушительно лопались бутоны. Люди стояли, не смея вздохнуть, застыв в неестественных позах, в которых застало их вечернее чудо. И тогда, позабыв про людей, про все на свете, стоявший на откосе парень так же безоглядно, торопясь, стал целовать свою подругу!..

— Что? Где мы, Молин?

— Спи, это ночь.

—Мне приснилось… что все нереально: сказки быстро кончаются.

Скачать всю книгу в формате pdf (0,98 Мб)

Последние дни декабря. В Океании — сплошной рождественски-новогодний праздник. Елки, наконец, достали из холодильника. За три месяца они почти не осыпались. Одну установили в кают-компании, другую принайтовали к мачте. Женя-Нептун превратился в Бабу Жару, а элементарно не хватает Деда Мороза.

Внутри что-то сильно взведено, если дозавести еще немного, пружины лопнут. Это может сделать даже Виктория Романовна. Я уже ощущаю от нее неудобства. Вчера к празднику она постриглась и, значит, ей немедленно нужно посвятить стихи. И еще вспомнить слова старых песен и напеть что-нибудь из Никитина или Суханова — все немедленно! Ну, пела бы себе по-самоански…

После полуночи в кают-компании интимный полумрак от двух-трех расписанных гуашью плафонов. Помигивает елочная гирлянда, на полу и столах разбросано конфетти. Там магнитофонные «итальянцы», Оля, Валера и Слава с Тамарой. Тамара, наконец, никуда не торопится. И пусть: ей досталось в Полинезии! Новогодней ночью кают-компания не популярна: кто-нибудь случайно заглянет, поищет, не осталось ли апельсинов -ив микроколлектив. Не убывает толпа курильщиков на корме — все в белых манишках и галстуках. Остальные разбрелись по каютам, и трюмы гудят!

Я пошел к деду. В последний месяц мы встречались редко — выматывали забортные работы. В дедовой каюте не протолкнуться, ему и самому там нет места. Нет, лучше — на «манки-айленд»! Наверху, в горячей влажной темноте хорошо думать о прохладном искрящемся снеге…

После спасательных работ на кавказском перевале я долго не мог заставить себя поехать в горы. Но, вернувшись из санатория, тренировки не забросил. Летними вечерами после работы я садился на свой старенький «Чемпион» и ехал на водохранилище. Там мы катались на водных лыжах. Разрезать маслянистую водную поверхность, поднимая на повороте стену играющих радугой брызг, чувствовать, как легко подчиняется каждая мышца, бронзовые тела в лучах натрудившегося за знойный день солнца!..

Водные лыжи — увлечение неожиданное. Брат моего университетского друга Вити Новоселова привез эту диковину из Прибалтики, и Витя предложил как-то прокатиться на Комсомольском озере. Было еще много желающих, но кататься скоро запретили досаафовцы — в зоне отдыха не положено. Нельзя так нельзя…

Боюсь, что этот неожиданный сюжет снова уведёт меня в сторону, но уж очень поучительный сюжет: из этой невинной забавы в стране родился красивый и здоровый вид спорта, появились чемпионы мира и Европы. Как раз сейчас, когда я пишу эти строки, последние известия сообщили, что в Лондоне, на проходящем там чемпионате континента золотую медаль по фигурному катанию заняла наша соотечественница — Витина воспитанница. Значит, Витя Новосёлов, заслуженный тренер СССР, сейчас там…

Витя был великолепного спортивного сложения, контактен, самолюбив и красив. У таких обычно много друзей. Почему-то не прислал новогоднюю радиограмму. Хотя теперь у него так бывает, что поздравить невозможно — какая-нибудь командировка в Италию, тренерство…

Так вот, кататься на Комсомольском озере нам запретили, но Витя притащил таких влиятельных сынов, что досаафовцы на время прикусили язык. Пользуясь затишьем, мы поставили трассу и усиленно готовились к официальным соревнованиям. Тренировались и по ночам: все физики, так что подсветить буи не составило труда. Попробовали клеить лыжи сами, пробовали всякое снаряжение. Не хватало фалов, и тогда я приволок капроновую альпинистскую веревку. Ее испытания закончились конфузом. Катер набирал обороты, лыжник сидел на старте, а веревка тянулась и тянулась и вдруг выстрелила испытателем, как из рогатки! Понятно: фал тянуться не должен.

Наступил ноябрь, похолодало. На пирсе в халатике мерзла Марина, дожидаясь, пока откатают все, чтобы еще разочек… (На другой год в Севастополе она упросила протащить ее за быстроходным военным катером. Марина попала под винт, ей оторвало обе ноги, но когда несли на носилках, она не стонала, только повторяла, что все равно будет кататься на водных лыжах. Ей сделали протезы, и она даже ходила в горные походы. Спутники не догадывались об увечье. Потом Марина уехала на Камчатку, и там встретила свое счастье.)

Наступил день соревнований, была пресса, среди спортивных обществ за воднолыжную секцию началась конкурентная борьба: предлагали залы, катера и бензин! А едва ли не единственный тогда в стране воднолыжник, которого Витя не забыл пригласить из Москвы, прочувствованно говорил:

— Великолепные вы ребята, а вот правил не знаете!

И тут же на песке стал чертить и объяснять, как это делается во Флориде…

Потом мы ездили на Химкинское водохранилище — на первые Всесоюзные соревнования, в моей гостинке перебывали все воднолыжники страны, тогда ещё немногочисленные, пели тянущиеся к горам, лыжам и молодости менестрели, приезжала потрясшая искренними нежными песнями Ада Якушева… Был ещё съезд воднолыжников в Колонном зале Дома Союзов, где состоялась встреча с Юрием Гагариным…

Случилось несчастье: Витя сломал ногу на горнолыжной трассе. Он был нетерпелив, лежать не умел и ломал ногу еще дважды. Какой-то маленький кровяной тромб из-за повторявшихся переломов закупорил сосуд— у Вити парализовалась половина тела. Под угрозой для жизни врачи посоветовали бросить аспирантуру. Витя Новоселов мог стать хорошим физиком — стал тренером, талантливым тренером, воспитавшим чемпионов страны, Европы. В водных лыжах начали побеждать совсем юные, а меня уже снова неудержимо потянуло в горы.

После длительного перерыва обычной лагерной нагрузки не хватало. Между скальными и другими занятиями мы бегали на окрестные перевалы, добирались до верховьев ущелий. Среди новых товарищей тогда у меня появился Пашка, так и оставшийся на всю жизнь. Мне доставляло удовольствие показывать ему, впервые попавшему на Кавказ, ручьи, снег и вершины… Но и не только это. Родство душ возникает при встрече, случайно, но остаётся навсегда, если оно — родство!

Пашка с матерью жил в коммуналке, в самом центре Москвы. Я приезжал часто, и за разговорами мы не замечали, как наступало утро. А потом бегали на Пионерских прудах. Раньше эти пруды назывались Патриаршими. Однажды я привез Пашке журнал «Москва» с «Мастером и Маргаритой». Мы сидели и читали с ним прекрасную булгаковскую фантазию на скамейке, на которой, быть может, в час такого же небывало жаркого  заката  Воланд предсказывал судьбу председателю правления МАССОЛИТа Михаилу Александровичу Берлиозу… Фантазия смещалась на бытие, и прохожие превращались в домоуправителя или в Мастера, грустно смотревшего сквозь очки, а рядом жутко смеялся Кот-Бегемот. Что будет с нами через год или хотя бы завтра? Вдруг неведомая Анка не только купила, но и успела уже разбить у трамвайного турникета бутылку постного масла…

Я вздрогнул от прикосновения.

— Ты, дед? С Новым годом!

Глаза привыкли к темноте, стали лучше видны разрезаемые носом и отваливающиеся пенные платы. Упругий встречный ветер тормозился, упираясь в покрытую солеными каплями грудь.

Не настоящий, противоестественный Новый год! Будто-бы Воланд, подмигивающий с матового неба бездонно пустым глазом, переместил в четвертое измерение. Скоро экватор, с другой стороны…

— Как дела, дед?

Это не вопрос даже, а вступление к разговору.

—  А! Всякие навязчивые воспоминания. Вот вспомнил давнюю жену. Удачно как раз стояли — у домашней стенки. Ребятам деться некуда, пришли колядовать. Ну, море шампанского! Гляжу, моя пьет уже из бокала третьего механика, а еще косится на второго. Вышла, вернулась намазанная. Не то, чтоб вульгарно себя вела, а так — оставить впечатление…

— Бывают женщины, которые не хотят от себя впечатления?

—  Не бывают. Зато каждой нужна семья. Я как мужик скажу: я хочу прийти домой! Чтобы было чисто и уютно, вкусный обед, чтобы встретила милая и ласковая, домашний халатик… Грязь и любовь — вот что несовместимо!

— Ну, дед! У нее тоже, наверное, требования. Женщине муж нужен как защита и опора, как любовник! Какая ты опора или любовник, если тебя почти десять месяцев не бывает? И еще неизвестно, как себя ведешь в этих рейсах. Не святой ведь?

Лица деда не было видно — темно, а любопытно, какое у него сейчас лицо. Деда можно понять, на своей точке зрения он стоит прочно. «Немалый опыт»… Варя, что ли? Какой, к черту, опыт, если человек всю свою жизнь тычется в одну и туже дверь! Обожжется, отпрянет и опять туда же. Существуют ведь и другие женщины — по его критериям! Понятно, он обречен выбирать одних и тех же.

Человек мотается по свету, если у него не все в порядке в личной жизни. От пустоты бегут в море, в горы, по командировкам. Чтобы острыми ощущениями заполнить вакуум, приглушить в себе комплекс неполноценности. Физические перегрузки человек переносит легче, его разрушает психологическая борьба с равновеликой силой — другими людьми. На самом деле, друг без друга люди не могут, но часто они несовместимы. Это у полинезийцев отношения гармоничны, естественны, и они по-своему счастливы. У нас трудно: мы опутаны тысячью условностей.

—  Если бы можно было узнать, что думает другой! Но точно знать. Нам слова мешают: женщина кричит о ненависти, а на самом деле, оказывается, любит… Открыть бы всем черепушки и все увидеть: этот выражает восхищение, а в действительности льстит, тот говорит тебе гадость, и сам же ждет твоего опровержения. Я заметил: чем сильнее любишь, тем больше сомневаешься — комплекс неполноценности! Сейчас мы с тобой говорим обо всем — палуба, ветер, тропики. А так…Оказывается, я для каждого собеседника подбираю слова: эти сказать лучше, теми могу обидеть. Слова часто подводят. То есть, ты понимаешь меня? В каждом разговоре я играю роль — себя, выраженного в словах! Я бы открыл свою черепушку: смотрите — я говорю правду!

— Это, дед, метод психоанализа. И пришел ты к нему совершенно самостоятельно.

—  Фрейда не достанешь! А по-моему, зря: сколько бы людей не поломалось бы, если б не тратило сил на борьбу формы проявления со своим содержанием! Ты постомтри, какие мы закрытые, застегнутые на все пуговицы! Подавить раздражение, проявить выдержку и самообладание — считается достоинством. А я думаю, что аутотренинг — это опасные эксперименты над собой. Доусовершенствоваться можно и до безразличия…

— Вадим?

— Вадим — это самый большой эгоист, которых я знаю. И я любил его. Одно на другое перемножилось, и получилось предательство. Аутотренингом он занимался успешно — ровный, спокойный, жить ему легко: пришел человек, ушел — не волнуется, себя всегда оправдает. Но это автоматизированное спокойствие, не человеческое…

— Неправильный ты, дед, сложный!

— Правильным бывает только Четверг, люди все неправильные!

— Я не это имею в виду: разный ты очень — заборчиком…

Полина ушла из кают-компании после часа. Новый год? По-нашему, он наступит утром. Утром будет дежурство. Томка осталась со Славой, до обеда отоспится.

Полина посмотрелась в зеркало шкафчика, разделась и упала на койку, накрывшись одной простыней: жарко, в тропиках все так спят.

Из-за переборок доносились музыка, топот, смех — за переборками праздновали Новый год. Под иллюминатором всплескивалась волна, скрипы, шорохи… Надо закрыться, Томка постучит, а так — мало ли чего. Полина подошла к двери и повернула ключ.

— Может, на палубу?

— Пойдем!

На корме курили и смеялись полуночники.

— На верхнюю? Там никого!

А что, Томка, куда тебе торопиться? Торопилась, торопилась — что толку? Скоро двадцать три. И на корабле даже моря не рассмотрела!

Палуба немного покачивалась, все качалось. Покачнулся и Слава, прямо к ней.

— Можно?

— Зачем спрашиваешь, когда уже…

Опираясь спиной о мачту, Слава прижал к себе. Так хорошо. Поцелуи Вадима были другими, обжигающими, как и прикосновения. Если бы потребовалась пересадка, если бы пришлось пересадить его сердце ей, а ему ее сердце, они бы не отторглись, потому что они одинаковы: отторжение бывает, если ткани чужеродны. Все тело Вадима было ее собственным телом. Со Славой не было неприятно, нет. но если пересадить сердце… Оно бы, наверное, отторглось…

— Проводи меня, поздно.

— Не поздно, а уже рано! Ты же выходная.

— Ну и что? Полине нужно помочь. Столько уборки!

— Что ты, Поля? Закрылась…

—  Боюсь. Я вообще одна боюсь. Так и не заснула — музыка, шумно.

Полина опустилась на койку, обхватив руками подушку. Смятая простынь валялась на полу.

— Ну, а как у вас? Что будет?

— Не знаю. Я… я, наверное, однолюбка! И потом, у него же семья.

— Ох, Томка! Жалко мне тебя.

В каюте предрассветные сумерки, и похрапывает за шкафчиком Молин. Не люблю сумерки, когда все серо. Я включил лампочку в изголовье: скользкий пластик, памятка по тревогам, номер бота, в который садиться на случай кораблекрушения… Вот и наступил Новый год!.. Здорово же я загорел, неужели это можно отмыть? Проплывают лица, бесконечно далекие отсюда. Из далека их даже легче рассматривать: Феликс, Саша Бакланов, Пашка на Патриарших прудах, Марк Догеров в Антарктиде — сейчас мы с ним в одном полушарии… Нет, он в восточном!

У меня было много друзей. Почему было? Просто до них… сколько же? Тысяч двадцать пять километров! Иногда они мешали, даже раздражали. Я приспособился работать среди разговоров и телефонных звонков. Витя Новоселов звонил после двух ночи: у него оставалось только это время. Мои друзья использовали свои шансы! Вызванные издалека, мелькающие в дрожащем пластике лица подвижны. Какие красивые лица!

Подгоняет попутное течение. Оно гонит к экватору — середине Земли, маленькой точке, в которой, по мнению обитателей последнего на планете рая, помещается рай сущий! Эта точка, почти невидимая на картах называется Науру…

Скачать всю книгу в формате pdf (0,98 Мб)

Хладов затянул в самом неподходящем месте. Он опять вернулся к своему резиновому стилю, к которому привык после ухода Кошина, постоянно экспериментировал, менял варианты, схемы и всякий раз хмуро говорил:

— Сыро, надо еще повозиться.

Он сам назначал срок, но в срок не укладывался. Под угрозой оказались договора. Затягивались и гималайские работы. В университете создали конструкторское бюро с опытным производством. Часть сотрудников пришлось перевести туда. Ледниковая работа теперь выполнялась в новом институте при физфаке, куда вынесли всю научную проблематику, оставив на факультете только учебный процесс. У нас получилось сложное хозяйство, разорванное и разбросанное по пространству. Нигде не было критической массы людей и везде не хватало приборов. Каждый день приходилось объезжать эти владения: сначала к конструкторам, на участки монтажа. Потом я ненадолго заглядывал в институт и снова возвращался на кафедру, где дожидались студенты, аспиранты, экспериментировал Хладов. На столе лежала почта — письма с просьбой разработать то и это, а также «свежая» продукция НИС: новейшие формы отчетов, бланки…

Однажды позвонил Шунич:

—  Тут нас с тобой пригласили на чествование. Я не поеду, скажешь что-нибудь от нас юбиляру — он все-таки твой друг!

Я взорвался:

— Начиная с некоторого служебного положения друзей не бывает!

-Да?

Я почувствовал, что Шунич внутренне напрягся, отнеся эти обидные слова к себе. Мы, действительно, стали реже встречаться неофициально; времени для этого не хватало, а у Шунича и помимо моих дел было предостаточно. Но я, конечно, имел в виду не наши отношения

—  они оставались нормальными. Просто большая работа не терпит слюнтяйства. Может быть, поэтому так трудно оставаться в приятельских отношениях с ушедшими наверх? От кого-то не стало отдачи, кто-то ждет продвижения, рассчитывая на личный контакт… Былые связи — оковы для ушедших наверх.

Труднее стало организовывать экспедиции: на испытания нужен был один из опытного производства, другой из института, третий от НИС — три разобщенные организации, три бухгалтерии! Я начинал чувствовать грань закона.

Молодые ребята образовывали семьи. Первым женился Витя Меньшиков. Жить молодоженам было негде, а тут подвернулся кооператив; Витю пришлось отпустить на полставки в другое учреждение. Безнадежно влюбился Сорокин. На работе у него все валилось из рук.

«Ищи любимую, если хочешь счастья! Наука без любви не оплодотворяется!» — написал мне когда-то Коля Киселев. Конечно, научная работа требует полной отдачи. Если ей даже немного изменить, она гордо уходит, и тогда не догнать. Счастливые и опустошенные — не творцы, лишь среднее между ними состояние неудовлетворенности плодотворно. Может быть, поэтому у гениев чаще, чем у других, не ладилась личная жизнь?

Семьи требовали времени. Меньшиков нашел и третий заработок. Мы продолжали жалеть его, самого «бедного», хотя теперь он получал больше Хладова.

—  Тебе обязательно нужна трехкомнатная квартира с паркетом?

— спросил я его.

—  Квартира у меня навсегда. Что, я потом буду строить другую? Ничего, скоро уже расплачусь!

Ах, Витя! Он не знал (или лукавил?), что в трехкомнатную квартиру и мебели влезает больше! Жена захочет дачу, чтобы как у всех. И автомобиль в наше время не роскошь. Стоит один раз пойти по пути потребностей.

У нас уже Витя почти не появлялся, но от альпинизма отказаться не спешил. Однажды он принес ходатайство федерации отпустить его на оплачиваемые сборы с сохранением заработка по месту работы. А мы зашивались: заканчивался ответственный этап. Меньшикова на сборы я не отпустил. Тогда он решил обойти меня через Шунича.

176

Законы служебной этики Шунич соблюдал неукоснительно. Выслушивал он всех, наедине мог поправить или посоветовать, но через голову непосредственного руководителя решений не принимал никогда!

С работы я обычно возвращался после десяти. Только дома можно было поработать, а еще подготовиться к завтрашним лекциям. Или я неправильно организую свой труд? Пишут ведь, что рабочего дня не хватает только неорганизованным! Поделились бы опытом! Одной преподавательской работы хватает за глаза. Лекция так и засчитыва-ется в план — два часа, хоть даже среди многоопытных коллег я не знал никого, кто бы тратил меньше шести часов на ее подготовку: спецкурсы — это плотная информация! Преподавателям не грех бы заниматься научной работой и самим; не обучать же по воспоминаниям и устаревшим книжкам! Когда обязательная нагрузка — примерно 800 часов в год, каждый из которых, как и лекции, не учитывает реальной затраты времени, а еще в преподавательском плане десяток глав с нагрузками, за которые нужно отчитываться письменно. Кто-то рассказал, что во время войны оставшиеся в вузах взялись нести тройную нагрузку за ушедших на фронт. Такой она и осталась. Мы завидовали полякам из дружеского Ягеллонского университета: у них лекции и лабораторные занятия укладывались в 120 часов, остальное -— научная работа в лабораториях! Мы завидовали и их студентам, которых можно было обучать индивидуально, не на бегу.

Усталость выматывала. Нервы напряглись на последнем пределе. Ночью позвонил Витя Новоселов:

— Доведешь себе до дурдома!

— В самом деле, Витя, — невпроворот.

— Вчера я похоронил одного такого в расцвете лет: ему тоже было некогда.

Я огрызался:

— А сам?

На столе горой лежали бумаги. Стояли три дипломника, аспирант, ждал ответа курьер из НИСа — все срочно. Непрерывно звонил телефон. Я переложил трубку, извинился и вышел.

Три дня меня не могли найти. А я валялся с художественной книжкой и катался на лыжах в окрестностях безлюдной в это время турбазы. Стало лучше, но ненадолго: за четыре дня Эверест бумаг на столе вырос вчетверо…

В мае цвела Москва. На университетском стадионе собралась па-мирская экспедиция. Мы от экспедиции отказались: приборы еще не были готовы, нужно было формировать их к будущему году, до поездки в Гималаи.

На Памир собирались хаотично. Начальником экспедиции снова назначили Влодичева, но, кроме приказа, ничего не было сделано. Даже состав не определился! Хохлов, по крайней мере, точно не ехал. Он, как обычно, по утрам делал зарядку, а на тренировки не ходил. Обматерив руководство, Догеров по собственной инициативе взялся обеспечить «материальную часть».

Откуда-то возник Грович, почмокал языком: люди подбирались знакомые. На всякий случай, в командировку он записался, но в запасе у него было еще много вариантов: международный лагерь, Юго-Западный Памир, наклевывались Итальянские Альпы. В науке вариантов имелось еще больше.

Несколько лет я еще встречал Гровича на различных конференциях. Все его знали, к каждому у него было дело. «Прекрасный бы получился менеджер!» — услышал я однажды.

Мы снова встретились позже. Грович был раздражен, ни во что и никому не верил, цинично шутил. «Друзья» его предали. С Гровичем меня много связывало, он был надежный и верный в горах. Мне кажется, он слишком разбросался, разменялся на броские знакомства.

10 августа, раскрыв «Правду», я не поверил глазам: из траурной рамки смотрело знакомое лицо! В некрологе сообщалось: «Советская наука, высшая школа понесли тяжелую утрату. В расцвете творческих сил в возрасте 51 года скончался выдающий ученый и организатор высшего образования, член Центральной ревизионной комиссии КПСС, депутат Верховного Совета СССР, ректор Московского государственного университета им. В. В. Ломоносова, исполняющий обязанности вице-президента Академии наук СССР, лауреат Ленинской премии академик Рем Викторович Хохлов».

Телефоны МГУ не отвечали, только из квартиры Андрея Михайловича сообщили: Андрей в Душанбе, в больнице…

Я выехал в Москву ближайшим поездом. Экспедиция возвратилась, Догеров ходил на лечение, мы с ним оказывались то в Гидрометелужбе, то где-то еще. В зоологическом музее наш разговор с Сан-Санычем Кузнецовым прервал звонок из «Литературки»: редактор требовал убрать все драмы, фамилии и оставить одни горные пейзажи с эдельвейсами. Сан-Саныч сказал в трубку твердо: «Статья пойдет без купюр. Или не пойдет совсем». Через несколько дней появилась его книжка «Восхождение» — единственное публичное свидетельство очевидца происшедших под пиком Коммунизма трагических событий. Все фамилии в ней изменены — действующие лица здравствуют. Я последую его примеру, чтобы не вмешиваться в их жизнь. Назову только своим именем Вадима Петровича Ванина — Рема Викторовича Хохлова. И странно прозрачное многоточие в датах — 1977 год. Пересказывать книгу я не стану — она все же вышла, а расскажу то, что слышал от очевидцев тогда. Очевидцы занимались написанием объяснительных, которые пропадали в сейфах; случившееся переживалось свежо…

Все в тот год на Памире оказалось случайным. Но случаи, как нарочно, выстраивались в такой нелепый ряд, что худшее становилось неизбежным. Вырви из него любую мелочь, и ничего бы страшного не произошло! Произошло, потому что задним числом не изменить даже маленькую деталь…

Состав в основном был прошлогодним, и палатки поставили на старое место, у морены. Штурмовая спортивная группа на пик Коммунизма сформировалась из альпинистов, приехавших с Кавказа, из «Азау». В ней неожиданно оказался начальник университетской станции Юрий Арутюнов, на руках у которого имелась командировка… на Тянь-Шань. Но… его мечта — наивысший семитысячник, быть может, последний в жизни шанс! И так счастливо складывались обстоятельства _ своя университетская экспедиция! Богатов уговорил Хохлова в последние дни. У Рема Викторовича как раз отпуск. Да, он не сумел преодолеть в себе желания попробовать вершину еще раз! А может быть, лучше других знал, что «чем выше вверх, тем меньше низости».

На поляне Сулоева были гляциологи, биологи, физики… Богатов привез еще и туриста — знатока полярных районов. В высокогорье, однако, турист оказался впервые.

15 июля Хохлову исполнился 51 год. Этот день отпраздновали, и на ребро Буревестника вышла штурмовая группа, Через день она достигла плато. Там, казалось, не было никакой нужды связываться веревкой: ровно— ходи, куда хочешь! Разбрелись… Но плато показало характер: началась непогода, а через четверть часа уже не видно было протянутого ледоруба. Спохватились, что пропал турист. Оставив со снаряжением Борю Сукова, вернулись по следу. След замело. Туриста нашли случайно через несколько часов отчаянных поисков: он, как принято в Заполярье, окопался в снегу и приготовился ночевать. Никуда идти он не хотел, его били ледорубами, заставляя встать. Стуков ждал долго. Он пошел навстречу (общая палатка тоже была у него) и случайно остался жив, провалившись в глубокую трещину: упал на снежный мост и отделался сотрясением мозга. На следующий день измотанная, обмороженная и травмированная группа спустилась — из восхождения выбыли сильнейшие.

Хохлов поднялся в тройке, однако Богатов почувствовал недомогание и вернулся в лагерь с полпути. Кто теперь составлял группу покорителей высшей точки страны? Подключился Мешков со своими альпинистами, еще один классный и опытный участник — хирург Леша. Без разговоров взяли Арутюнова, который с Догеровым и еще двумя гляциологами вторую неделю работали на плато. Марк от восхождения отказывался: он не альпинист, вырыть шурф на высоте 6500 или даже 6900 метров ему интересно, а выше… Но его физическая подготовка могла пригодиться, а группа была слаба…

После тяжелой и холодной ночевки на 6900 поднимались медленно: сказывалась неподготовленность Хохлова. Пришлось вынужденно заночевать на высоте 7250 метров, для чего Догеров с Лешей спустились и подняли палатку. В тесноте отдохнуть не удалось. Да и какой отдых на семикилометровой высоте, где даже физически сверхсильных мучает бессонница!

Температура с утра держалась ниже тридцатиградусной отметки, вышли поздно. Связка Хохлова едва двигалась, и он сам предложил идти каждому своим темпом.

С вершины было видно, что Хохлов со спутниками еще немного поднимались, затем группа остановилась. Исполнилась мечта Юрия Арутюнова — он покорил гору! Покорителем стал и Марк: в его послужном альпинистском списке оказались пропущенными почти все семь полукатегорий трудности! Рем Викторович поздравил восходителей, дальше на спуск пошли вместе. Неожиданно у Арутюнова в области живота начались страшные боли. Боли становились невыносимы, Арутюнов кричал! Хирург поставил безошибочный диагноз —

прободение язвы.

Арутюнов мучился и кричал всю ночь. На утренней радиосвязи Леша попросил, чтобы вертолетом на плато сбросили хирургические инструменты: он собирался оперировать на высоте 6200 метров! Ему пришлось ассистировать при такой же операции другого пациента на четырех тысячах несколькими днями позже: во время связи Арутюнов

скончался.

Внизу Богатов развернул кипучую деятельность. Он радировал министру гражданской авиации, запросив разрешение посадить вертолет на Памирском фирновом плато. Министр не возражал, но и приказать летчикам он не мог: в мировой практике еще не случалось, чтобы вертолет после посадки поднимался с шестикилометровой высоты. (Информационные агентства сообщили потом о беспримерном героизме русского летчика Иванова в горах Памира.) Связь с плато теперь действовала каждый час, туда спешно поднимались  прекратившие свои  восхождения  альпинисты   и  тренеры   международного  лагеря «Памир-77».

Всю ночь обессиленные и обмороженные люди вытаптывали снежную площадку. С МИ-4 сбросили лишние грузы, но взять вертолет был в состоянии только одного. Хохлов ни за что не хотел садиться в кабину без Арутюнова. Впрочем, его уже не слушали. Что переживал он в эти дни, никто никогда не узнает!

МИ-4 приземлился на поляне Сулоева — минус 2000 метров! Хохлов был удручен и не сопротивлялся, с ним делали, что хотели. Правда, он разговаривал с оставшимися в лагере, отвечал на вопросы, но сам не задавал. Богатов распорядился лететь в Джиргиталь — еще минус 2000 метров. Там ждали руководители Киргизии, предложившие отдохнуть вблизи Фрунзе. Однако обстоятельствами безраздельно владел Богатов — в Душанбе! И еще минус 1500 метров высоты.

В таджикской столице Богатов показал Хохлова врачам. Ничего угрожающего жизни врачи не обнаружили: пониженное давление (оно скоро восстановилось до нормы — у Рема Викторовича было хорошее, тренированное сердце!), обмороженный палец… Обморожение удивления не вызывает: снаряжение экспедиции было таким, что у академика не застегивалась пуховая куртка! Не было, кстати, у группы и бензина, чтобы согреть хотя бы чай.

В Душанбе Хохлову тоже рекомендовали отдых. Вероятно, отдых был действительно необходим: резкий спуск с огромной высоты — такого эксперимента даже Мешков не ставил на своих подопытных

животных!

Не вызывает сомнений, что все поступки Богатова совершены им из самых благих намерений — он спасал не просто человека, а человека исключительного. Только была ли нужда — спасать? В тот же день Хохлова доставили в Москву, в Четвертое управление, где консилиум врачей наивысшей квалификации (которому, однако, вряд ли приходилось иметь дело с высокогорными недомоганиями) назначил число курсов реабилитации, совпадавшее с количеством составивших консилиум специалистов.

Непрерывно следовали уколы и процедуры, сделали переливание крови, появились тромбы. Хохлов никогда не жаловал медиков, рвался домой. По-видимому, не зря: через четыре дня его не стало…

Мы способны на беспечность и преступную халатность, но когда она приводит к беде, наступает пора героических поступков. Беды памирской экспедиции 77-го года еще не окончились, и героизм проявлялся еще не раз!

Мы оставили на шеститысячной высоте группу измученных людей с телом умершего Арутянова. Богатов, правда, пообещал, что вертолет прилетит вторично, но спасал он только одного — до остальных ему дела не было.

Когда на пике Коммунизма погибает альпинист (увы, за свое покорение вершины брали и такую дань!), его тело оставляют наверху до следующего сезона, и уже экспедиция классных спасателей со специальным троссовым снаряжением спускает останки по отвесам. Никакого снаряжения у группы на плато не было, но Юру Арутянова оставлять не хотели. Его транспортировали на веревках. Что сказать — беспримерное напряжение сил! Если бы только это: у сотрудника хохловской лаборатории Андрюши Михайлова симптомы оказались в точности такими же, какие уже привели к одной жертве. Совпадение? Не знаю, не врач. Только не говорите, что нечеловеческие физические и моральные перегрузки ни при чем!

Теперь спускать пришлось двоих — до скал. На скалах Михайлову сказали: «Здесь помочь тебе никто не сможет, напрягись, попробуй!» С прободной язвой по скальным стенам Андрей спустился сам и упал внизу на леднике Фортамбек. Здесь ждали приготовленные носилки. Андрея транспортировали на поляну Сулоева, где в тщательно вымытой палатке хирурги Свет Петрович (будущий врач будущей экспедиции в Гималаи) и Леша сделали операцию. (Вот почему по телефону ответили, что он в душанбинской больнице!) Могучий организм Андрея выдержал, и на следующий год он снова поехал в горы.

Возможно, в моем пересказе есть мелкие неточности — я не очевидец— но главное зерно. Спустя год мы с Довгеровым на Фортамбеке установили доску памяти Юры Арутюнова, подняли на плато барельеф Рема Викторовича Хохлова.

Марк жаловался, что номерной знак за восхождение на пик Коммунизма он получил, а вот значка «Альпинист СССР» у него нет. Такой значок, который я выпросил у Гровича еще в Москве, ему после строгих заменов вручили два «Снежных барса», заслуженный мастер спорта и… две маленькие дочки тренеров международного лагеря. Среди зрителей этой традиционной процедуры присутствовал Влоди-чев. Он снова был начальником экспедиции…

Рема Викторовича Хохлова похоронили на Новодевичьем кладбище. Были речи и клятвы. Богатову никто не подал руки, а кто-то даже бросил в лицо: «Это вы погубили Рема!»

Только со смертью Хохлова стало ясно, как много людей связало с ним свою судьбу. Их жизнь могла бы сложиться по-другому…

Можно было пережить усталость, организационную неразбериху, даже предательский уход тех, с кем вместе начинались наши непростые дела! Но когда нить обрывается в самом толстом месте… Я написал на Дальний Восток. Всерьез никто мое решение не воспринял. Срыв? Конечно! Может быть, нужно было отдохнуть?

Юру Арутюнова перевезли на Кавказ и похоронили в Приэльбру-сье. Я приезжал туда в конце лета, постоял у его могилы. Шел дождь…

Наступила осень, и дожди все шли, становясь холоднее с каждым днем. Казалось, что солнце исчезло навсегда. Пространство замкнулось, стало тесным, и из него не было выхода.

На вокзале кто-то сказал, что это нонсенс — оставить то, что сделано. Наверное, подразумевалось «бросить»… Еще один тихо проговорил, что на новом месте жизнь придется начать с нуля. С нуля? В самом деле… Разве есть такие географические точки, где человек кончается и начинается вновь?

Скачать всю книгу в формате pdf (0,98 Мб)

2 января мы стояли на траверзе Науру. Зрительно охватывалась вся сияющая огнями республика, кое-как поместившаяся на верхушке одиноко проткнувшей океан скалы. На этой верхушке, всего в две на три мили, с удобствами разместились четыре с половиной тысячи миллионеров и остатки питающего их богатства — фосфориты. Что мы знали об этом микронезийском государстве? Не так микроскопически мало, как само пространство гулливерской страны!

Остров Науру открыт случайно капитаном Фером в 1798 году. Потом пришли колонизаторы. Они и обнаружили, что поверхность острова — почти чистый химический реактив! 60 лет добычей занималась британская фосфатная компания, а с провозглашением 31 января 1968 года независимости республика за 20 миллионов долларов приобрела на разработку недр собственные права.

В то время, как многие страны получали независимость в условиях экономической разрухи, Науру начал существовать с «туго набитым кошельком». На карте республики есть гордая надпись: «Самое малое, но самое богатое в мире государство».

Доходы делятся теперь на три части: на текущую жизнь, на будущее и на социальные нужды. Тут много бесплатных благ: образование, включая обучение за рубежом, телефонная связь, медицинская помощь. Островитяне имеют право даже на бесплатный индивидуальный парк!

Что касается «будущего», то больше трети совокупного дохода вносится в банки в качестве коллективного вклада островного населения. На проценты от полумиллиардной суммы науруанцы собираются жить, когда фосфориты истощатся. Заботясь все о той же будущности, правительство вкладывает средства в «движимость» (судоходная компания для перевозок в Тихом океане, авиакомпания) и «недвижимость», например строительство небоскребов в Австралии. В последние годы Науру распространяет предпринимательскую деятельность и на север — в остальную Микронезию, над которой довлеет опека США. Складывается впечатление, будто крохотное государство хочет оказать «помощь» могущественным Соединенным Штатам!

Как бы то ни было, а на личную жизнь «сейчас», тоесть на «карманные расходы», денег остается достаточно. Жителей немного, так что все они, не исключая младенцев, — миллионеры.

Я листаю источник, откуда почерпнул эти захватывающие сведения: Милослав Стингл — известный чешский знаток Океании, побывавший практически на всех ее островах, на некоторых многократно. Но на Науру его попросту не пустили, так что информация получена им из чужих слов.

Конечно, многие бы не прочь поделить с островитянами здешние миллионы, поэтому жителям пришлось принять меры, чтобы уберечь неприкосновенность своего клочка суши. В то время как все страны мира развивают туризм, республика не вложила ни цента на строительство отелей. Сюда и попасть непросто, если ты не приглашен науруан-цем или не являешься законтрактованным рабочим. Науру не торопится открывать представительства в других странах, так что визу на въезд получить просто негде! Нам повезло, как до этого повезло «Дмитрию Менделееву»: на острове помнят, что в трудную пору обретения независимости Советский Союз оказал Науру решительную поддержку. Только я думаю, что не повезет больше никому. Мы тоже уже никогда не вернемся в «настоящий рай»…

Из управления фосфатной компании предложили подойти на две мили с юго-западной стороны. Подошли. С берега связались с судном по радиотелефону и попросили сверить часы. Капитан сказал:

— У нас шесть часов пополудни.

— У нас тоже. Рабочий день закончен, до завтра!

За ночь далеко отнесло от берега. От выдающейся в море металлической эстакады в нашу сторону двинулись две перегруженные людьми барки. В бинокль посчитали: пятнадцать, двадцать…  тридцать человек! Капитан перепугался — будет большой и серьезный досмотр!

Нет никакого досмотра. Прибывшие рассыпались по палубам, как горох, многие с пакетами и закусками. Старпом схватился за голову: в нарушение всяких правил безопасности эта «шпана», как он ее назвал, с сигаретами в зубах оккупировала бак и корму, щупает лебедки. По радиотелефону пожаловался капитану порта, но тот только рассмеялся: вы, говорит, гоните, если лезут не туда! Они пришлые, и мы за них не отвечаем!

На мостик проследовал элегантный лоцман, и Апполинарий Владимирович поспешил в каюту сменить свои болтающиеся под животом шорты махрой, И не напрасно: его тут же потребовали в рулевую рубку.

За это время новенькие успели проникнуть внутрь и скопились возле новогодней газеты. Вот что их заинтересовало — фотографии полинезийских танцев! Один тыкал пальцем и называл по именам родичей. Все, оказывается, из Тувалу, а этот даже с атолла Нукуфетау!

В толпе выделялся парнишка с красивыми грустными глазами. Его зовут Сиола. На Науру Сиола полтора года, а до окончания контракта — еще четыре с половиной. Очень тоскует по родине, но ничего, здесь неплохо платят, и в Тувалу он вернется богачем! А все же, сколько платят? В среднем тувалинец или житель островов Гилберта получает чуть больше трех долларов в сутки. Действительно, такие деньги на Фунафути, пожалуй, не прокрутить. Лоцман? О, лоцман зарабатывает двенадцать тысяч в месяц, а капитан порта — даже семнадцать! Но у них родина другая — там богатые магазины. И все равно, в сравнении с доходами самих науруанцев, это мелочи!

«Миллионеров» мы наблюдали с палубы. Время от времени их быстроходные моторные катера и глиссеры сновали у самого борта, описывая замысловатые праздные круги.

Такой швартовки не припомнит даже многоопытный старпом. С металлических барж подняли несколько бухт сизалевых канатов. Их развезли к шести закрепленным на дне буям невдалеке от огромной ажурной конструкции — эстакады, по которой на суда загружаются фосфаты. Все быстро, четко, со знанием дела. Нашу палубную команду просто убрали — все сами! Капитан напугался еще раз: стоимость швартовки должна обойтись в круглую сумму!

Как выяснилось потом, республика решила не мелочиться: через ту же эстакаду нам бесплатно подали даже 20 тонн воды. И это на острове, где вода дождевая или привезена из Австралии!

У берега резкий свал и океанский накат. Вода накрывает бетонные молы, ограждающие искусственную гавань. Вода в гавани полощется, как в судовом бассейне во время шторма.

Жара! Куда идти — вправо? влево? Пошли направо, где по карте должен быть Мененг — столица страны. Но где этот Мененг? Виллы равномерно окружают остров по всему побережью, никаких улиц нет. Есть только дорога. Почта, банк закрыты. Попался набитый французской парфюмерией и всякой роскошной всячиной китайский магазинчик. Говорят, здесь около тысячи китайцев — брадобреи, слуги, прачки. Есть, оказывается, и лавочники.

На юге пространство раздвинулось, освобождая место для посадочной полосы аэродрома. Уткнувшись в пальмы, стоит, плавясь на солнце, «Боинг-723». Эти самолетики науруанской компании «Эйр Науру» летают в Сидней и даже в Канаду!

Ну и печет, хоть бы кто-нибудь подал водички! А ведь сами предложить не догадаются — пошли, ребята! Я заглянул в ближайший коттедж. Конечно, конечно! Хозяева принесли десяток охлажденных банок — пиво, орэндж, даже вино. Еще? Нет, спасибо, лучше осмотримся, как живут миллионеры. Жилой коттедж не очень велик, но есть гараж на четыре автомобиля, эллинг для катеров, яхта…

Признаться, пешее путешествие по дороге изрядно надоело, тем более, что ничего выдающегося не попалось: виллы, еще виллы, пальмы, упавшие орехи, которые никому не нужны. Встречаются, правда, автомобильные кладбища и свалки консервных банок. А вот оригинально: приличная с виду брошенная машина, и в ней, как в большом горшке, выращиваются цветы. Машин на острове хватает, а горшки, по-видимому, — дефицит.

Раздражали непрерывной ездой автомобили. Все моторизованные, давить, кроме нас, некого, тут пешеходы — белые вороны! Чтобы замаскироваться, помахали рукой. Нас сразу подобрали: тут, видите ли, никому не приходит в голову, что на дороге можно оказаться без собственного транспорта — значит, прогуливаемся! Как оказалось, долго пешком не гулял никто, всех катали по острову, куда кто хотел. Мы, например, захотели на судно.

На причале какой-то мальчишка подал конверт: «Профессор Окатов»— капитану. Юрий Петрович повертел его в руках, потом надорвал и прочитал: владелец экспортно-импортной конторы, узнав о нашем кратком визите и посоветовавшись с женой, племянницей президента, выражает почтение и предлагает любые услуги, транспорт и знакомства в правительственных кругах, не исключая и самого президента де Робурту. В длинном послании далее сообщалось, что через советский Внешторг и Австралию в качестве посредника Науру покупает часы, велосипеды и другие «весьма качественные русские товары».

По указанным телефонам Юрий Петрович пока не звонит: банк закрыт до понедельника, так что у нас нет даже центов на телефон-автомат. Ба! Телефон то бесплатный! Но все равно нужно дождаться капитана.

Капитана, одиноко бредущего пешком, по дороге подобрал Мо-лин: у него в распоряжении не только шикарная «Тойота», но и водитель — роскошная брюнетка!

Может быть, капитан устал от пыли и пекла, но на письмо он отреагировал кисло: сидит один, мрачнея с каждой минутой. Даже Юрий Петрович от него в тоске.

А с вместительных металлических барж, бьющихся в гавани о бетонную стенку, выгружают и выгружают новые автомобили. Куда их столько на единственную девятнадцатикилометровую дорогу? — Пробки делать! — ядовито сказал Молин. История с конвертом — наша удача, позволившая ближе познакомиться с островом и его обитателями, с ходу врезавшись в самую гущу «миллионщиков». 4 января Юрий Петрович, капитан, переводчик и мы с Молиным на двух катерах подошли к берегу. Позвонили. На другом конце ответили: «О’кэй, сейчас!», и через десять минуть к причалу подрулила «Шкода». Мистер Оппенгайм оказался чрезвычайно любезным и темпераментным ирландцем. Ничего, что нас так много, сейчас будет еще одна машина!

Дом Оппенгаймов — стандартная для Науру одноэтажная вилла. Сняв обувь, мы прошли в просторную гостиную. За невысокой стойкой бара хлопотала жена ирландца — науруанка Софи.

Для начала освоились с обстановкой: огромный черепаший панцирь, какие-то микронезийские орудия, одно даже из берцовой человеческой кости, раковины моллюсков с Маршаловых островов, книги и множество плюшевых животных натуральной величины на полу. Молин подмял под себя игрушечного тигра, раздавив его до самых лап.

Появились пиво и напитки. Хозяин говорит непрерывно и в пулеметном темпе — сплошной поток слов! Советские товары очень надежны и по цене умеренны. Только вот упаковка… «Но мы все переупаковываем в Австралии». Мистер Оппенгайм торгует и некоторыми продуктами: «О! Ваша водка — лучшая в мире!» Он тут же продемонстрировал начатую бутылку «Столичной».

В молодости Оппенгайм служил в армии, много путешествовал. Да, и на Сейшеллах он тоже был. Мэнчема свергли, он в курсе, сейчас там прогрессивный президент Рене! Потом он жил на острове Ошен: «Очень маленький остров, с девушками гулять негде, можно только пить!» Пришлось перебраться сюда. Тут бизнес. У жены — шесть или семь миллионов: сколько точно она ему не говорит. Софи не нравится, что муж любит выпить, держит на скудном алкогольном пайке: две банки пива в неделю и еще — по случаю.

Я уже сообразил, что наш визит — тот самый случай: хозяин вынимает банки уже из второго ящика и продолжает сыпать словами.

Ленин! Ленина он знает. Американцы помогли русским сделать революцию, его дед давал деньги на революцию! Сейчас к России отношение настороженное, осторожничает и президент Робурту, потому что Австралия, с которой связывают экономические интересы, против России. Мистер Оппенгайм со всеми борется за русских: «С вами выгодно торговать, «Лады» и «Нивы» за их цену — очень хорошие машины!» Хозяин тут же показал рождественское поздравление от представителя Внешторга.

Словесный поток, наконец, удалось остановить, и мы на «Шкоде» и небольшом грузовичке отправились в ознакомительную поездку. Апполинарий Владимирович успел соскучиться по своей «Волге», и теперь с удовольствием уселся за баранку. К нам в «Шкоду» влезли младшие Оппенгаймы — Мишель и Шон. Я спросил мистера Оппен-гайма, сколько Шону лет. Ничего себе, папа — в уме держит любые цифры и имена, а тут сперва справился у сына, и только потом уверенно ответил: «Четырнадцать!» Для такого возраста парень мелковат, да и девятилетняя Мишель похожа на шестилетку. «Зато он, кажется, крупный алкоголик!» -— прокомментировал этот факт Молин.

Шон рассказал, что в Науру 10 школ. В праймериз-скул учат с пятилетнего возраста шесть лет, а потом уже в других школах завершается двенадцатиклассное образование. Таким образом, к семнадцати годам с местными науками Шон покончит и поедет в Австралию — там он продолжит обучение в военной школе, научится стрелять, как папа, и станет сержантом.

Вокруг республику объехали за полчаса, теперь предстоят ее манящие внутренние области! Хорошо накатанная гравийка, лагуна с пресной водой, японская пушка, потопившая во время второй мировой войны американский военный катер, а дальше, дальше — пустыня! До самого горизонта зеленеют увитые плющом разработки конца-начала века, совсем черные— двадцатых-тридцатых годов и пока еще белые «собачьи зубы» недавно выработанных кораллов…

Несмотря на воскресенье, работают экскаваторы, и самосвалы отвозят фосфориты на дробильную фабрику. Здесь фосфориты чистейшие в мире— 80%-ное содержание в руде!

Я читал разные версии происхождения этого уникального месторождения, но даже объяснения специалистов на науруанских карьерах ничего не прояснили. Говорят, здесь когда-то было коралловое дно, гнила погибшая рыба (в рыбе — фосфор?); каждый год остров подрастал на четыре миллиметра, а когда поднялся над водой, на нем стали отдыхать перелетные птицы. Птиц, в самом деле, очень много: может быть, их помет тоже помог образоваться фосфорному слою?

Мастер показал все стадии уничтожения острова. Вот уже подготовленный участок — снят верхний метровый слой почвы. Ковш экскаватора выгрызает руду между коралловыми столбами, и постепенно все пространство ощетинивается десяти — двадцатиметровыми клыками!

От острова уже почти ничего не осталось. Через десяток лет четыре пятых его поверхности превратится в лес почерневших столбов, запасы фосфоритов иссякнут. Пустыню, безобразнее этой, невозможно себе вообразить! Какова перспектива? А никакой! Время богатства кончится, корабли сюда приходить перестанут, и со временем науру-анцы из самых богатых превратятся в нищих. Им предлагали переселиться, но тогда — прощай, независимость! Был еще проект завезти землю из Австралии. Можно развивать туризм или гидропонику (лей воду, и на остатках фосфоритов все вырастет, как на дрожжах!). Но люди здесь беспечны, живут сегодняшним днем, катаются…

Дети сказали, что от этого места можно спуститься прямо к дому, только путь лежит через «собачьи зубы». Капитан смотрит на прыгающую впереди Мишель, как на «вождя краснокожих». Его же ноги подворачиваются в коралловом лесу, да и пивом не стоило злоупотреблять!

Дом действительно рядом, и это потрясает больше всего. С моря Науру выглядит зеленым, но «мощность» зелени от берега — всего метров сто! Две минуты вверх по склону, и начинается бесконечное, искусно скрытое тропической растительностью уродство — страшный, ни на что не похожий лунный ландшафт!

Софи угостила напитками, извинилась, что у нее еще не все сделано по хозяйству — не кормлены кошки. Кошек шесть, и все одинако-fibie — серые в полоску с длиннющими ногами. Кошачья еда островная, без особенностей — копра.

Ждем и ждем, пока Апполинарий Владимирович с Оппенгаймом пригонят машины. Уже совсем стемнело, когда они, наконец, появились. Оказалось, хозяин заблудился в собственном государстве!

К причалу! Переводчик еще не водил грузовичок. Он похвалил управление и по привычке вырулил на правую сторону, от чего ирландец пришел в ужас. Впрочем, ужас не такой большой: мистер Оппен-гайм уже не в состоянии выражать эмоции (по дороге, без пригляда Софи, он многократно прикладывался к бутылке с очень крепленым напитком).

Катера, вызванные по рации, подошли за нами в сумерках. Конечно, в суете мы позабыли подарки — тряпичные сувениры с изображением науруанской карты. Еще пять минут!..

Океан дышит могучими волнами. Они перекрывают горизонт и кровавый закат, катера соскальзывают в гигантские бреши между ними. Дрейфующее судно, вставшее лагом к накату, сильно качает.

Катер подбросило на высоту фальшборта. Молин уже наверху. Я ухватился за штормтрап — скорей! Снизу затрещало: катер ушел под борт, едва не выпал в море Федя, хрустнула нижняя ступенька (секунду назад на ней стояла моя нога!), отскочившая щепа ударила по голове Славу.

Оппенгаймовских подарков оказалось только четыре. Переводчик возмутился и стал уверять всех, что его, «как всегда», обделят. Юрий Петрович решил отдать ему свой, но я опередил: мне не обязательно, у меня уже есть бумажная карта, украшенная надписью: «Самое богатое в мире…ж». А вообще неприятно.

Пятеро водолазов отбыли на берег: мистер Оппенгайм снабдил всем необходимым, чтобы они могли поискать морское сырье. Оставшихся капитан попросил почистить от обрастания днище. Спустили катер. Погрузились двое, страхующие сверху наблюдали воздушные пузыри и поплавки. Через три минуты вода забурлила, и над бортом показался перепуганный Валера, с облегчением сбросил акваланг:

-— Днище чистое. А там — страшно, бездна. Висишь, как над пропастью в воздухе!

Да, внизу сгущаются синие бездонные сумерки, глубина почти стандартно океаническая — четыре километра! А до берега — рукой подать.

В половине первого с ответным визитом прибыли гости. В какую сторону ни пойдешь — везде Мишель! Она уже описала десяток кругов по судну, влезла во все щели. Надя большая попросила последить за ней, чтобы не наделала глупостей. Я пробежал немного следом, устал и отпустил ребенка в свободный поиск.

Софи укачалась сразу, и ее уложили на диване у начальника экспедиции. Надо же, какая сухопутная дама! Капитан распорядился идти малым ходом — на ходу качка ощущается слабее.

А в каюте капитана — большой прием! Апполинарий Владимирович сильно выпил, воодушевился и истово клянется в любви миллионерам. С Оппенгаймом они поменялись ролями: теперь уже сам ирландец не может вставить слово, да, кажется, и не в состоянии. В критический момент появилась Софи, подняла мужа и втащила его в капитанский душ. Оттуда понесло гниющими ракушками, полилась вода и что-то мягко падало. Потом дверь резко распахнулась, и в зеркале отразился голый и мокрый мистер, в которого Софи, отступив в коридор, направила струю воды. Все, пить ему больше нельзя. Вместо мужа бремя последнего тоста взяла на себя Софи. При этом она с жаром защищала супруга, подробно объясняя, как много ему приходится работать. Молодец, настоящая жена!

Судно трижды обогнуло республику, когда прием, наконец, завершился. Операция спуска семьи по штормтрапу тоже затянулась. На каждого из Оппенгаймов надели спасжилет, грудь и голову обвязали мягкими материалами. Х-ха, обошлось! Отбыли!

Капитан едва дождался конца проводов, снял с себя дипломатический коленкор и бросился в каюту. Оттуда запах стал распространяться по всему деку: изъятые в «фонд» ракушки загнили, залитые в ванне водой.

Молинское снаряжение почти высохло. Вместе с водолазами они объездили все побережье, поставили 19 станций, надеясь найти подходящее место для работы. Но, кроме голотурий, ничего путного не нашли. Берег круто уходит в глубину: свал, всего в двух милях океаническое дно!

Утром в последний раз побывали на берегу. Семья еще не оправилась, спала, но мистер Оппенгайм появился быстро, энергичный и бодрый, вручил несколько экземпляров газеты «Зе Науру Пост», единственный материал в которой — о визите в страну советского корабля науки. Он перезванивался с президентом. Президент хотел бы познакомиться, но, оказывается, от нас в правительственную канцелярию должно поступить письменное приглашение. На это уже нет времени…

Еще один, прощальный автовиток вокруг государства, еще раз «собачьи зубы» — пейзаж, который может присниться разве в ужасном сне! Все же туристические экскурсии, например, через ЮНЕСКО, сюда организовать поучительно: можно увидеть единственную с воем роде антропогенную экологическую катастрофу. Неразумной деятельностью своей человек уже нанес много ущерба природе — в разных местах Земли задымлены и загажены прекрасные ландшафты, но нет другого такого места, где бы ради долларов люди уничтожали собственную родину!

Курс — юго-запад. Остров у экватора быстро превратился в точку и исчез. Начинается длинный переход. Теперь все нормализуется, войдет в режим, успокоятся нервы…

Скачать всю книгу в формате pdf (0,98 Мб)

Старпом был прав насчет усталости, но в обозначенный срок она еще не пришла. Срывы, конечно, случались, но мы работали в море, разряжали экзотические страны. Усталость проявилась позже…

В 12 часов находились в точке с координатами: 7 градусов 27 минут южной широты, 160 градусов 49 минут восточной долготы. Скорость — 12 узлов, волнение моря — 1 балл. Температура воздуха за бортом тридцать два, воды — тридцать один. Во Владивостоке уже две недели дуют шквальные ветры и мороз! На скованном льдом Амурском заливе закутанные в полушубки рыбаки ловят корюшку, и от нее пахнет свежим огурцом…

От Науру отдалились на 550 миль, а до Сингапура осталось 3900. Но это, как считать: разрешения на проход через индонезийские территориальные воды пока не получено, а если идти севернее Новой Гвинеи, через Филиппины — потери три-четыре дня. Капитан говорит: «Юг Минданао — самое пиратское место!»

Сейчас проходим Соломоновы острова. С палубы без всякого бинокля видна Хониара. Оттуда по радиотелефону зовут: воды много, подходи! Но Москва категорически запретила: «Следует торопиться, согласованный с вьетнамской стороной заход в Хошимин — 23 января. К этому сроку для совместных работ прибудут вьетнамские специалисты. Срыв сроков недопустим». Что они в Москве — не видят наших координат? Даже буфетчицам ясно, что 23 января не успеваем в

Сингапур!

А науруанская вода на исходе, теперь придется пользоваться только тем, что дает опреснитель. Опреснитель варит пока 5 тонн в сутки. Дед не вылезает из машинного отделения, что-то там чинит…

Соломоновы острова были видны до самого заката. Красивые названия: Малаита, Санта-Исабель, Гуадалканал… Потом острова померкли, растворились во тьме. Почувствовалось приближение Кораллового моря: качает, эхолот пишет ленту с шумовым оформлением.

Если бы не так хотелось спать, лучше ночных вахт с четырех до восьми не придумаешь! Вот тебе Южный Крест — слева по курсу; справа почти на линии воды — Большая Медведица. Рассветы… На рассвете, багровом и ярком, одиноко купается в бассейне Виктория Романовна. И это тоже деталь прекрасного пейзажа.

Вчера при мне Виктория Романовна жаловалась Наде большой на доктора. У нее мигрени, а доктор осмотрел без энтузиазма, сказал — ничего, поспите и пройдет! Надежда и сама за что-то в обиде на доктора. Все сейчас друг на друга в обиде — за мелочи в основном.

Я теперь знаю, что такое настоящая усталость — это когда никого не хочется видеть, когда одно желание — скрыться, уйти в себя, хоть немного побыть одному. Но на маленьком корабле скрыться некуда!

После вахты попытался уснуть, но то одно, то другое… Ну, и ладно, зато не проспал голубеющий по правому борту архипелаг Луизиа-да! Эхолот пишет глубину больше трех тысяч, а на карте обозначено 150 метров с черточкой под цифрами. Я спросил у штурмана что бы

это значило.

— Мерили тут, может, еще во времена Кука — лотом! Линь попался в 150 метров, до дна не достал, вот и подчеркнули, что, видимо,

глубже.

Порядочно на планете еще «белых пятен»! А мы нашли неизвестную подводную гору: ей не хватило шестисот метров, чтобы про-ткнуться через морскую поверхность. Когда-нибудь подрастет: коралловые полипы трудятся день и ночь.

Вечером снова разбудил Молин — пора на Олин день рождения. По мнению Виктории Романовны, Олю и так поздравляли на линейке слишком горячо. Мужчинам, в том числе Юрию Петровичу, она посоветовала быть тверже и справедливее, потому что «Оля похвал не заслуживает». Может быть, Викторию Романовну мучают нравственные проблемы — Олины с Валерой отношения? Или есть другие женские

счеты?

В 420-й не протолкнуться, от духоты невозможно вздохнуть. Оля

спросила, не смоюсь ли я, «как всегда, на какую-нибудь вахту».

— Сегодня — нет! Пока сама не прикажешь с глаз долой.

И все-таки ушел: поклонников и без меня хватает. И уснул. На этот раз разбудил Юрий Петрович: качает, в лабораториях все падает

и бьется.

Расшибаясь о шкафы и холодильники, в 420-й еще танцуют полуночники. Их тоже взяли с собой на раскрепление имущества. Молина заставили смайнать за борт змею вместе со стеклянной банкой: змея уже второй месяц копит яд, и если банка разобьется…

—  Ты совсем ополоумел, Молин, — накричала на него Надя большая.

— Придется лабораторию опечатывать! Молин расстроился и ушел мыть ракушки.

«Фадеев приводит меня в отчаяние: он каждый раз приносит мне раковины; улитки околевают и гниют. Хоть вон беги из каюты!» Это из «Фрегат Паллады». Гончаров — классик, но если и у него не нашлось слов описать запах гниющих моллюсков, то я и подавно не берусь! Скажу только тому, у кого в квартире на видном месте выставлены эти блестящие шедевры природы: вам повезло, что не вы сами их чистили!

— Красивая моллюска, — ласково нашептывал Молин, направляя сильную струю воды в вершину пятнистого конуса. Заметив меня в дверях, он поспешно накрыл фильтровалкой свои сокровища: сокровища посторонних глаз не любят! Все эти конхиологи (ракушечьи коллекционеры) прячутся друг от друга — скряги! По ночам моют, крючками вытаскивают внутренности, чтобы никто не видел, потом начнут выгодно обмениваться… Как можно существовать в таком смраде?

Я вышел на палубу на самый верх. Вспыхивали зарницы. В их отсветах шевельнулась тень — Надя большая.

— Я уже не могу — все раздражают! И Молин, и доктор, и Виктория Романовна со своей навязчивостью! Думала хоть здесь никого…

— Сейчас уйду.

— Да стой, раз пришел…

Ну, вот — и у Нади то же самое…

Никого, если не считать храпящего Молина. В два часа ночи будить не стану. А впрочем, спать все равно не хочется. Душно, как никогда — кондишка, что ли сломалась? И вдобавок, «аромат моллюска» из-за шкафа… Извиняюсь, сор-ри, как он говорит, — купался ли он после своих ракушек? Ах, да! Души закрыты. Хау мач! Просто бесит такая бесцеремонность! Как это удалось уговорить Викторию Романовну не записывать меня с ним в увольнения? Ей-ей, как-нибудь врезал бы ему за это «Хау мач?»… Болтает, сейчас бы на твердь, и хоть немного других людей! Существуют же другие люди — миллиарды, и все до единого разные! Это хорошо, что все разные. На берегу, если они надоели, расплевались — и ушел к другим. В кино, например. Через день-два опять встретились друзьями! А здесь куда уйдешь? Замкнутое пространство. Еще полтора месяца, если рейс не продлят. А если продлят?..

Миллиарды… миллиарды не нужны. Человек сам себе создает ок-пужение в меру своей притягательной силы: собираются духовные родственники, вокруг одного — другие, похожие, как капли ртути… На работе, если она интересна, тоже так бывает, одни лишь служат, зарабатывают на жизнь, которая начинается потом, после работы. Но ведь это глупость — потратить треть жизни, чтобы обеспечить две другие. Даже не две, потому что еще треть уходит на сон. Разве не логичнее жить все время, ведь мы живем так мало! Правда, работа должна стоить того, ее надо любить. Стоп! Это самое трудное! Всякая любовь, увы, проходит, только у всех в разное время. Удар — капля ртути дробится, и маленькие капельки разлетаются! Иногда так далеко, что не найти… такой удар бывает страшным разочарованием. Порознь можно пережить личное горе и неудачи на работе, но как быть тем, кто живет ВСЕ ВРЕМЯ?

Почему развалилось наше дело? Почему из него ушел я, ведь моя привязанность к нему не прошла? Как это говорят комсомольцы — боевитости не хватило? Нет, не это: чем труднее были препятствия, тем больше появлялось сил для преодоления. Когда трудно, это ничего, это даже тонизирует. Стало не трудно — невозможно! Сломалось что-то в самом, что-то личное… Да-да удар пришелся не с фронта — с тыла, где все оказалось незащищенным.

«Раскрыть бы всем черепушки», — сказал дед в новогоднюю ночь. Действительно, «раскрыть»… Может быть, капля ртути бы не раздробилась! Хорошо б точно знать, что думал Хладов или Меньшиков. Когда дела идут в гору, все нормально; вот когда начинаются трудности… Это — как на восхождении: светит солнце, мягкая тропа, впереди вершина — участники топают бодро. Но начались скальные отвесы, стенки, головокружительная высота и непогода: один забоялся, другой сорвался… хуже всего, если первый — тогда паника, непроверенные в связке разбегаются…

В этом надо разобраться до конца, издали видно отчетливее — отчего развалилась наша компания? Можно, конечно, и не разбираться — для самооправдания достаточно фатального стечения обстоятельств: не удалось собрать всех в одну лабораторию, я устал, не стало Хохлова, энтузиазм… Вот здесь еще раз — стоп! Может, то, что долго созидалось, растащили… по домам. Шерше ля фам? Кажется тут укреплений не было, тут и было беззащитно!

Имел ли я право обрекать на перегрузки? Слишком часто работали допоздна, почти всегда по субботам, иногда и по воскресеньям. И экспедиции: две-три на каждого — это точно! Ну, и что? Мы не работали — жили! Конечно, такая жизнь не для всякого. Я и собирал не всяких. Хотя, всегда наступает время, когда хочется покоя, на «берег»! Неизбежный атрибут старения — привычка, даже к красивой жене. Если стареет коллектив, наступает царствие привычек и покоя, а без любви ничего не оплодотворяется!

Молодежь переженилась, у каждого чувства располовинились: те и другие требовали времени. Женщине нужно что? — муж с зарплатой и дома, а не в какой-нибудь экспедиции за тридевять земель! Правда, иногда жена терпеливо ждет в «вигваме», пока ее муж «на охоте», но и охота должна иметь конец, лучше всего удачный — с добычей! Благодаря изобретательности Шунича, у меня и так все ведущие были на потолке зарплаты. Я помню, как это начиналось: сначала один, потом другой к концу дня, виновато улыбнувшись, торопливо собирались. Потом пошли дети. Потихоньку стали зарабатывать на жизнь…

Прошлой весной я сидел у Меньшикова. Жена пылесосила ковры, смотрела на меня косо, посылала его в магазин. Он пожаловался, что «быт заел»: работа, магазины, дача, детей в садик… Предложил выпить: «Внутренняя секреция сгнила, а выпьешь — вроде живешь!» Меньшиков тосковал о прежней суматошной жизни, но это уже стало невозможным.

Я спрашиваю себя: разве нельзя было укрепить тыл, что-то переменить, приспособить, договориться? Вот здесь бы и «раскрыть черепушки». Почему-то мне трудно было это сделать, мешала деликатность. Разговаривать начистоту легко только с открытыми, откровенными людьми. Существуют ведь и предельно откровенные люди, хоть и возле них чувствуешь себя неуютно! Когда человек распахивается, обнажается догола — это шокирует. Ладно, если внутри красиво, но ведь нет — просто кровоточащее болящее мясо! Так изливают душу невезучие любовники. На счастливых полагаться нельзя. А можно ли рассчитывать на таких?

Корпус тихо ударяется в волну, резко дергается и проваливается. Все скрипит и скрежещет.

Три дня шли заодно со сменяющими друг друга тайфунами, Арафурское море болталось на семь-восемь баллов, скорость падала до пяти узлов, в «междоузлиях» — «качели». «Качели» хороши ненадолго, а если несколько суток!.. Подташнивает. Многим еще хуже, и нужно заставить себя ходить.

В 420-Й срезало крепежные болты, и вырвавшаяся на свободу центрифуга натворила много бед, грозя пробить перегородку. Все, кто мог передвигаться, бросились туда. Дверь раскрыта настежь. Пытаясь ссчитать траекторию взбесившегося железа, Молин с Юрием Петровичем безуспешно бросали доски на его пути, пока вдруг не появился лед Центрифуга пошла прямо на него, и я зажмурил глаза.

__В виварии мешки! Быстрей!

В раззявленный проем двери, прицелившись, дед швырнул мешок с опилками. Станина подмяла его, но притормозилась. Еще мешок — и мы принайтовали ее веревками.

— Уф-ф! От тебя, дед, могло мокрое место остаться!

— Порошок: сейчас во мне воды мало. В молодости такая же история случилась, тогда, действительно, чуть не размазало…

Капитан, когда ему доложили о дедовых подвигах, скривился:

— Машина разваливается, график срываем, а он выпендривается!

Наступил Старый Новый год. Все-таки женщины приподнялись и пришли в нашу каюту погадать на кофейной гуще. До гущи дело не дошло: в носовой части бьет еще сильнее и грохочут пустые танки. Гостьи выдержали полминуты и бросились вон. А мы с Молиным остались без прогноза на будущее.

Во время обеда специально сбавили скорость и изменили курс по волне: «Кушайте быстрее!» Но поддало так, что со столов полетело все; остались лишь прилипшие мокрые скатерти. Молин, успевший поднять тарелку с плескавшимся на дне борщом, истошно завопил:

— Верните курс на прежнее место!

Деваться все равно некуда — слева Австралия, справа — индонезийские берега. Встреча с ураганом ожидается через 5-6 часов.

Если смотреть сверху, вцепившись руками и ногами в леера, становится весело и жутко: нос задирается почти вертикально, корма уходит под воду! Молин привязался веревками и загорает. Он давно чувствует мое раздражение и сам в обиде. Все же жалко, как его таскает по шершавой палубе — загар соскабливается! Дурак он: какой загар в такую погоду? Солнца нет, а несутся низкие рваные тучи, такие же серо-зеленые, как морская поверхность.

Сзади загудело: появился и понесся над палубами самолет австралийских ВВС. Пролетев милю по курсу судна, он развернулся, потом, описав окружность, прошел поперек под самым носом,

—  Вот это уже нельзя — нарушение международных правил, — послышался голос помпона.

— В такую погоду! Откуда он взялся?

—  С военной базы в Дарвине. В позапрошлом году такими же тайфунами Дарвин сравняло с землей, а смотри-ка восстановились!

Из дома помощник по науке получил радиограмму и поделился:

— Отплавался, жена зовет! Кстати, поздравь: квартиру дали; тринадцать лет в очереди, уже и не надеялся.

— Значит, с морем завязываешь?

— А что в нем хорошего? И на берегу работы хватает!

— Не жалко?

— Надоело, помотался бы с мое! Скоро тридцать два стукнет, а ни угла, ни семьи. То есть, я имею в виду — детей нет. Теперь в отпуске сначала квартиру отделаю, а потом — хоть телевизор смотри, хоть в кино с Танькой сходить!..

День опять плохой — пятый подряд! Тайфун Нанди ушел на Фиджи; выворачивавший вчера наизнанку Мабе, по картам, направился к юго-западному побережью Австралии, а за бортом — так же мрачно при тех же пяти баллах. На судне почти все попереломалось: послали аварийную радиограмму.

Радист не отходит от аппарата, принимая сводки со всего полушария. Когда смотришь на них — одни концентрические окружности. Прямо фурункулез на море какой-то! Рядом с нами находится еще один циклон, потихоньку догоняет. Его 90 узлов, да наши семь — почти сто! Вот будет скорость — все сроки наверстаем. Капитан зло посмотрел на шутников и выгнал с ходового мостика.

Надя большая всю неделю не поднималась с дивана.

— Выбросьте меня кто-нибудь в иллюминатор, сил нет мучится, — жалобно попросила она.

— Ну, что ты, Надя, по сводкам, скоро успокоится. Кто-то в экипаже невезучий попался, а так рейс на рейс не приходится: этот штормовой, значит, следующий штилевой будет!

—  Какой следующий? Ни за что! Ноги моей больше на судне не будет. Только бы до дому живой дойти. А лучше — выбросьте в иллюминатор!

Молин лежит надутый, даже загорать не пошел.

— Молин, давай дружить!

— Что-о?

Он повернул недовольную «морду лица».

—  Ну, в самом деле, нельзя поддаваться на элементарные провокации физиологии! Мы же с тобой нормальные мужики — понимаем, что бесимся от усталости!

— Пожалуй.

В каюте посветлело — в иллюминатор заглянул солнечный лучик. Вошли в Яванское море, и природа сразу притихла, морская поверхность привычно морщит. Вот такое оно естественное состояние моря — 2-3 балла. А штиль и ураган для него редкость!

Небо раздвинулось, и отдалился горизонт на то самое место, которое ему и положено занимать, обозначая округлость огромного и ласкового земного шара…

По случаю установления погоды в спешном порядке проводятся все запланированные мероприятия.

Вчера состоялась судовая спартакиада. После штормов мышцы еще напряжены и болят, да ночная вахта… Молин разбудил «посмотреть-поболеть», но когда объявили построение команд науки и экипажа, сработал инстинкт на защиту чести мундира. Перетягивание каната нам засудили. За что, спрашивается, если перетянули мы? Пошли требовать судью на мыло, но, оказалось, что обе Нади и Оля потихоньку пристроились сзади и помогали, а они не в команде! Зато выиграли все остальное: прыжки в длину — наши, отжим от палубы — наш, бег в мешках — тоже. И сбивание «врага» мягким предметом! В толкании спичечного коробка на скорость Толя Ребанюк размазал носом даже нарисованную мелом финишную черту! А вот при стрельбе из рогатки случилось ЧП: помпон попал болтом не по банке, а в собственную подмышку. Помпон вообще несчастливый — все время падает и разбивается в кровь. Он, по-моему, еще растет, потому что молодой. Рано ему списываться в семейный уют.

Сегодня в полдень были на третьем градусе, пока еще в южном полушарии. От начала рейса прошли 16051 милю, и всего 370 миль осталось до Сингапура. Сингапур — в нашем, северном полушарии!

Заседал судком и была тревога.

На партсобрании капитан доложил обстановку. В результате длительной штормовой погоды судно получило много повреждений: требует ремонта главный двигатель, не работают успокоители качки, неустойчиво кондиционирование, плохо с пресной водой. В то время, как палубная команда наверстывает план по покраске, машинная команда… Машинной команде следует подтянуться — разболтались, ослабла дисциплина. И еще— моральный климат в коллективе оставляет желать лучшего.

В главных местах Юрий Петрович поддержал капитана, поблагодарил экипаж за самоотверженную работу и помощь науке. В лабораториях интенсивно продолжается работа, и есть все основания полагать, что программа экспедиции будет выполнена полностью. В этом заслуга обоюдная: в рейсе экипаж и научный состав — неделимое Целое!

Слово попросил Борис Викентьевич:

—  Не знаю, как кто, а лично я в рейсе морально отдыхаю: все на месте— работа рядом, о еде заботиться не надо! Задачи? Сейчас главное закупить хорошие продукты, и опытные товарищи должны в этом деле хозкомиссии помочь!

—  С нашим капитаном я уже не первый рейс плаваю, — сказал Апполинарий Владимирович, — и всегда поражаюсь, как мудро он налаживает контакты в коллективе, способствуя улучшению морального климата. Что касается предложения судкома о культфонде, то его надо, по моему мнению, обсудить. Лично я в экскурсиях не участвовал. Кто хочет, пусть свою валюту сдает на культурную программу, а кто не хочет — тому положенные доллары нужно выдать на руки…

В 17 часов состоялся Большой сбор: рассказывали, что можно и чего нельзя покупать в Сингапуре, какие магазины, во избежание провокаций, посещать не рекомендуется. Был случай, что в магазине «Литтл Джон» жене советника посольства положили в сумку флакон духов, а потом вызвали полицию… Там ничего не докажешь!

На месте для стенгазеты помполит приколол список предметов беспошлинного ввоза в СССР: ковров — два, магнитофонных кассет — столько-то, зонтиков — столько, материи «батик» — метров… страусиного пуха… На черта нам страусиный пух? Внизу остряки приписали: «Огнестрельное оружие — 1 шт.»

Скачать всю книгу в формате pdf (0,98 Мб)